Сергей Минаев. "Духless: Повесть о ненастоящем человеке" - Overture

Часть вторая
INSOMNIA

Overture

Take me out tonight,
Because I want to see people
And I want to see light
The Smiths. «There is a light that never goes out»

Я просыпаюсь уже четвертый раз за ночь. Снится мне какая‑то бессмыслица. Простыня и одеяло влажные до такой степени, как будто моя кровать находится в субтропиках. Я потею, ворочаюсь, комкаю подушки, пытаюсь считать до ста. В общем, предпринимаю все усилия для того, чтобы наконец уснуть сном праведника. В пятый раз мне это уже не удается. Я встаю и иду на кухню за сигаретой. Закурив, подхожу к окну и начинаю думать о том, что и прошлая ночь была такой же. Вдруг до меня доходит, что за три прошедших дня я спал в общей сложности не больше девяти часов. Если эти часы еще бы можно было назвать сном. Я очень устал. Устал до такой степени, что начинаю ощущать апатию ко всему уже с утра, только‑только продрав глаза. Я успокаиваю себя тем, что все образуется, что это просто такой отвратительный период, что мне лишь необходимо уехать отдыхать и потом все снова будет хорошо. Уйдет усталость, раздраженность, неприятие окружающих и прочие признаки душевного нездоровья.
На часах семь утра, и мне нужно себя чем‑то занять. Хотя бы до десяти. Там можно будет уехать из дома, с кем‑то встретиться, позавтракать наконец. Голова у меня очень мутная от бессонницы, глаза болят, ломит виски, и я решаю пойти в душ, чтобы хоть как‑то улучшить свое самочувствие. Я очень долго стою под струями горячей воды. Ловлю их ртом, подставляю под душ шею, имитирую массаж шейных позвонков. Все время под душем я мысленно прокручиваю прошедшие события. «Vogue Cafe», совещание в офисе, поездка в Питер, история с деньгами. А между всем этим — тусовки, вечеринки и вечериночки, клубы и рестораны, какие‑то девочки и мальчики и т.д. И я себя ловлю на мысли, что посмотрел какое‑то очень херовое кино. С ужасным сценарием и абсолютно лишенное смысла. Единственное мое желание — это сдать диск обратно в прокат и рассказать всем своим знакомым, чтобы они никогда его не смотрели. Остается только одна проблема: главный герой всей этой говносаги — Я. Это противно, омерзительно, жутко до дрожи в коленях. Но так оно и есть.
Я бреюсь, причесываюсь, смотрю на себя в зеркало. Вид у меня в самом деле очень замотанный. Добавить чуть‑чуть темного грима — и получится этакий утомленный героином рок‑герой. На самом деле мне даже немного смешно. Я стою на грани переутомления и переселения в психиатрическую лечебницу и при этом думаю о том, как я буду смотреться, когда меня заберут санитары. Воистину, нет конца этому моему фиглярству.
Тем не менее день делает попытку начаться. Снаружи светлеет, на улице появляются первые люди‑жаворонки, ведущие выгуливать своих собак. Где‑то урчит двигатель машины. Я включаю кофеварку и ухожу в комнату одеться. Я долго смотрю на содержимое платяного шкафа. Хочется чего‑то теплого. Я надеваю коричневые брюки, рубашку и коричневый твидовый пиджак. Я еще раз смотрюсь в зеркало и стараюсь внушить себе, что я абсолютно спокоен. Я начинаю ходить кругами по комнате. Постепенно на меня накатывает какой‑то мандраж. Я чувствую смутное ощущение тревоги. На первый взгляд все осталось на своих местах, но, с другой стороны, изменения произошли не с окружающими предметами, а в самой атмосфере. Я сажусь на диван и чувствую резкий звон в ушах. Зажимаю голову руками, сижу в таком положении минут пять, затем медленно опускаю руки и будто бы жду чего‑то ужасного. Я оглядываюсь по сторонам. Кажется, что ничего не произошло, но ощущение перемены делается особенно гнетущим. И тут я понимаю, что я не слышу никаких посторонних звуков. Абсолютная, вязкая тишина. Как в пустыне. Я возвращаюсь на кухню и смотрю в окно. Улица вымерла. Исчезли даже люди с собаками (или собаки с людьми, как вам будет угодно). Тишина оглушает меня. Она обступает меня со всех сторон. Обволакивает и вжимает в угол кухни. Я прислоняюсь к стене и бочком, бочком возвращаюсь в комнату. Мне очень сильно не по себе. Я нахожу пульт и включаю телевизор. Я переключаю канал за каналом, и… ничего не происходит. В правом верхнем углу экрана меняются логотипы, а на самом экране — белая пустота. Я выключаю телевизор и снова включаю его. По‑прежнему ничего не происходит. Ящик упорно демонстрирует мне ту же пустоту. Молочно‑белый экран.
Я, не выключая телевизор, осторожно, как будто бы от этого что‑то зависит, кладу пульт на журнальный столик. Я иду в другую комнату, открываю бар и вижу там бутылку «Jameson». Я наливаю себе стакан виски. Сажусь в кресло и начинаю себя успокаивать: «Ничего не происходит. Это просто сбой на линии. Что‑то случилось с телефонной антенной. Пройдет некоторое время, и все наладится».
Я беру с полки несколько глянцевых журналов, закуриваю сигарету и собираюсь пролистнуть их для самоуспокоения. Я открываю первый журнал, смотрю на страницы и вижу, что они абсолютно белые. Пустые. Вы понимаете? На этих чертовых страницах вообще ничего не напечатано. Я беру другой журнал. Та же картина. Третий — все то же самое. Двести белых страниц. Двести страниц пустоты.
Я откладываю журналы. Я реально очень сильно нервничаю. Мне необходимо чем‑то себя занять. Мне необходимо за что‑то зацепиться. В какой‑то момент мой взгляд цепляет альбом с фотографиями. Знаете, такие слюнявые альбомы, которые есть в каждом доме. У кого‑то там фото со свадьбы, с дней рождения супруги, матери или своего собственного. Такие трогательные моменты жизни, схваченные пытливым объективом. У меня тоже есть такой альбом. Фото с различных вечеринок, сессии с модными фотографами, копии съемок, которые потом были опубликованы в модных журналах. All that jazz, одним словом.
Я открываю альбом, чтобы успокоиться. Пролистнуть все эти фотокуски собственной жизни. Предаться воспоминаниям, одним словом. И вы знаете, что я там вижу? Правильно. Ничего я там не вижу. Каждая страница альбома состоит из трех листков плотной бумаги, которые абсолютно ничего не содержат. Я вынимаю некоторые листы в надежде на то, что я просто засунул фотографии задом наперед. Ничего похожего. Листы абсолютно пустые. Мне даже смешно становится. Как это точно. Трудно ждать чего‑то осязаемого, фотографируя пустоту.
Я иду обратно на кухню. Тишина уже не так критична. Я понимаю, что пустота вокруг меня достигла своего апогея. Пустота стала абсолютной. Я даже нахожу это свое состояние не лишенным комфорта.
Я наливаю себе чашку кофе, выдвигаю стул на середину кухни, сажусь на него, лицом к спинке. Опускаю на спинку стула подбородок и начинаю смотреть в окно.
Я прикидываю, куда бы мне поехать завтракать. Кому бы позвонить, чтобы составить себе компанию. Но проблема в том, что все мои знакомые видели раннее воскресное утро только по телевизору и еще спят, предусмотрительно выключив мобильные, чтобы избежать звонков таких вот, как я, обыкновенных городских сумасшедших. Еще я думаю о том, что хорошо бы встретить случайно своего любого школьного или институтского знакомого, чтобы сидеть и трепаться часа два, без бессмысленных понтов и последующих обязательств. И тут в комнате звонит мобильный. Неужели кто‑то, кроме меня, уже не спит в этом городе? Я отщелкиваю крышку телефона и слышу голос Юли:
— Привет.
— Привет. У меня дома есть видеокамеры?
— С чего ты взял?
— В таком случае откуда тебе знать, что я не сплю?
— Я не знаю. Просто решила позвонить. Как ты?
— Херово, если честно. Пусто.
— Ты трезвый?
— Абсолютно. Поедем завтракать? Я вот уже часа два думаю о том, чтобы поехать завтракать.
— Я не могу. Меня нет в городе.
— Да… Жаль… Вообще нет или… ну… собираешься вернуться?
— Я приезжаю во вторник с утра на поезде. Встретишь меня?
— Наверное. Ну, то есть я очень хочу тебя встретить. Ты мне скажешь номер поезда, вокзал и все такое?
— Конечно. Я тебе пришлю сейчас эсэмэс.
— Здорово. Слушай…
— Да?
— Я хотел сказать… то есть я хочу сказать, что мне очень жаль, что мы не позавтракаем сегодня вместе и все такое. И вообще я тебе сказал тогда такую чушь. Слушай, я на самом деле думал совсем о другом и…
— Я знаю. Давай потом все обсудим. Все будет хорошо.
— Ну ладно… Ну тогда пока, да?
— Пока. Я тебе сейчас пришлю эсэмэс.
— Хорошо. Юлечка, я хотел тебе еще сказать, что я…
— Что?
— Ну, при встрече, в общем.
— Ну хорошо.
И перед тем как положить трубку, она смеется, а я так тупо чувствую себя из‑за того, что так и не смог выдавить из себя ничего серьезного. И в моем теперешнем состоянии это кажется мне особенно важным. И я получаю от нее эсэмэс и аккуратно переписываю дату, время и номер поезда на желтенькую бумажку, которую наклеиваю на зеркало. Вообще‑то я ненавижу желтенькие бумажки post‑it, никогда ими не пользуюсь и считаю, что на них пишут друг другу всякие глупости первокурсники, думающие, что они влюблены. При этом они клеят это дерьмо повсюду, и вся квартира покрывается этими желтенькими прямоугольничками, на которых маркером нарисованы сердца, улыбчивые рожицы и амурные словечки. Таким образом, все жилище становится похожим на одну большую доску для информации на ресепшн. Одним словом, я считаю это полной лажей, но сам держу такие листочки дома и сейчас хочу переписывать и переписывать это эсэмэс и заклеить этими бумажками все зеркало…
Я смотрюсь в зеркало. В нем отражается часть комнаты и прихожая. Я рассматриваю свою квартиру и в который раз отмечаю, что телевизор в комнате надо бы переставить, а на кухню купить новые жалюзи. При этом почему‑то у меня ощущение, как перед длительной поездкой. Не перед отпуском, а именно перед длительной поездкой. Куда‑нибудь в Кемерово или Иркутск (хотя я не был ни в одном из этих городов). Я чувствую легкую грусть, нежелание уезжать и медный привкус во рту. Я трясу головой и внушаю себе, что это глупости, потому что я никуда на самом деле не собираюсь и все такое. Я улыбаюсь самому себе в зеркало и выхожу из квартиры.
На улице довольно тепло и как‑то по‑особенному меланхолично. Я иду по улице, и мне кажется, что я двигаюсь в гелиевой массе. С каждым шагом я преодолеваю сопротивление окружающего меня воздуха. Плотного и застоявшегося. Дойдя до шоссе, я понимаю, что очень устал. Мне уже не хочется никуда ехать, ни с кем встречаться, единственное, что удерживает меня от возвращения домой, — это то, что дома слишком уж ПУСТО.
Я нехотя поднимаю руку, и, как по волшебству, почти сразу же останавливаются две машины. Я сажусь в первую, называю адрес «Vogue Cafe», которое должно быть открыто для ранних завтраков, и закуриваю. Болтать с водителем не хочется по двум причинам: во‑первых, потому что он слишком громко смеется всей этой фоменковской пошлоте по «Русскому радио», во‑вторых, потому что у него на заднем стекле наклейка «Макдоналдс» и еще одна, с надписью «Сзади не пристраивайся» и фигурками совокупляющихся в doggy‑style людей. Совершенно понятно, что у него еще и в мобильник зашита мелодия из кинофильма «Бумер» или «Бригада». Собеседника, наделенного столь классическим набором атрибутики агрессивного пролетариата, мне сейчас не потянуть.
Чтобы занять себя, я начинаю изучать содержимое внутренних карманов пиджака. Я достаю из левого кармана кошелек и паспорт, а из правого стопку каких‑то глянцевых, прямоугольной формы, листков. Я верчу их в руках и не врубаюсь, что это такое. На листках нет никаких пометок или надписей. Они совершенно пустые.
— Книжку бы давно себе завели записную. Или, еще лучше, электронную. У моего друга вот… — начинает разговор водила.
— В смысле? — не понимаю я.
— В прямом. Чем таскать с собой кучу бумаги для записей, лучше книжку завести. А то эти листки все равно потеряешь.
— А… ну да… — отвечаю я в полнейшей растерянности.
— Че, с похмелья подколбашивает? — смеется водила. — Не похмелился еще?
— Ага. Пиздец какой‑то, — соглашаюсь я, понимая, что похмелье — единственное состояние, способное вызвать сострадание незнакомцу у русского человека. Я очень надеюсь, что водила заткнется, вспомнив свое утро с бодуна, и не станет докучать мне разговорами.
— С похмелья хорошо на природу выехать, — тем не менее продолжает он, — птички поют, молочка попьешь — и порядок. В обед граммов двести — и спать лечь. И часам к четырем как огурец. Можно опять за стол садиться. Вечером хорошо. Спокойно сразу станет. В голове пустота такая приятная. Пить — это ж тоже с умом надо, а ты как думал? Как в этом фильме, ну… про особенности рыбалки… там еще Булдаков играет… Пить надо с головой, мужики, — заканчивает он тираду и заливисто хохочет.
Водила относится к той категории мужичков‑балагуров, которые являются душой компании. Такие чуваки есть в каждом дворе за доминошным столом, еще их много попадается среди завхозов в офисах. Они всегда очень заметны на коллективных пьянках. Все время слышатся их навязшие в зубах шуточки‑прибауточки в виде тостов: «Ну, за дам» или «Ну, за историю». Когда кто‑то уходит с пьянки раньше других и прощается, ты точно знаешь, что такой мужичок отпустит ему вслед что‑то вроде «Будете у нас на Колыме, заезжайте». В общем, это какое‑то ходячее собрание цитат из самых пошлейших отечественных кинофильмов и лучших выпусков программы «Аншлаг».
Водила, этот местный Евгений Петросян, продолжает свой парад‑алле трехгрошовых телевизионных шуток, а у меня нарастает желание взять пульт и отключить у него звук. В этот момент звонит мой мобильный. Я реально тычу им в лобовое стекло, как пультом от ТВ, потом спохватываюсь, подношу к уху и отвечаю на звонок:
— Привет.
— Привет.
— Узнал?
— Да, Вадим, конечно.
— Ты не спишь?
— Нет. Не спится чего‑то.
— Нам нужно встретиться.
— Без проблем. Я еду завтракать в «Vogue». Подъезжай.
— Я буду там через двадцать минут.
— О'кей. Увидимся.
Мы подъезжаем к «Vogue», я расплачиваюсь с водителем, он напутственно говорит мне:
— Не переусердствуй только. С умом, понимаешь? С умом надо. Ну, давай, счастливо.
— Ага. Счастливо.
Я захожу в ресторан, беру со стойки у входа «Спорт Экспресс», иду в первый зал, в котором заняты только пара столов такими же жаворонками, сажусь у окна, заказываю себе кофе и начинаю читать газету. Не особенно въезжая в суть напечатанного, я скольжу по абзацам и натыкаюсь на статью о возможном завершении карьеры Михаэля Шумахера. Я думаю о том, что неплохо бы съездить хоть раз в жизни на «Формулу‑1». Как только я отрываюсь от газеты, чтобы заказать себе еще кофе, в ресторан заходит Вадим.
Выглядит он так, будто не спал последние трое суток. Волосы сильно взъерошены, синяки под глазами, лицо вообще сливается со светло‑серым интерьером ресторана. Судя по тому, что его костюм и рубашка сильно измяты, он еще и дома не ночевал вчера. Он постоянно приглаживает волосы и оправляет лацканы пиджака. Кажется, Вадим настолько испуган, что не замечает меня, сидящего за столом практически напротив входа. Он затравленно стреляет глазами по окружающим, его взгляд блуждает по залу, пока, наконец, не упирается в меня. Он быстро подходит к моему столу и нервно закуривает.
— Привет. А чего это ты в свой законный выходной день в офисном костюме? Берешь работу на дом? — усмехаюсь я, стараясь настроить Вадима на расслабленную волну. — Ты выглядишь так, будто занимаешь вторую позицию в списке ФБР most wanted, после Усамы бен Ладена, и тебя преследует весь мир. Ты отошел после вчерашнего? Извини, старик, я вчера вспылил, то есть мы оба вчера вспылили. Давай забудем и посмеемся над тем, какими мы были идиотами, а?
— Мне не смешно, мне совсем не смешно. Ты знаешь, что нам дальше делать? — тараторит Вадим.
— Ничего не делать. Нас развели по пятаку, воспользовавшись нашим тщеславием и тягой к светской жизни, — резюмирую я. — Всякое бывает, жизнь же на этом не заканчивается.
— И что? И мы вот так все это и оставим? Должен же быть какой‑то выход, какие‑то рычаги давления на них? — Он прикуривает вторую сигарету.
— Вадим, рычаги давления у тебя есть только на собственных дистрибьюторов, да и то не всегда, я подозреваю. А тут чистое кидалово. Они уехали из города и из страны, я подозреваю. Можно, конечно, в милицию заявить или в товарищеский суд обратиться.
— В товарищеский? Это как?
— Ну, к бандитам каким‑нибудь. Знаешь, как в «Антикиллере», такие ребята в модных кожаных куртках «Cavalli», с угрюмыми лицами. Мы приедем в затонированном наглухо твоем «BMW» и скажем: «Послушай, Иса, нас тут с брателлой по беспределу швырнули. Надо разрулить бодягу. Не по понятиям это, своих пацанов кидать». Ну, что‑то в этом роде.
— Да? Может, правда к бандитам? Нет, реально, у меня был телефон одного человека, можно связаться.
— Можно попробовать, только, боюсь, никто не станет связываться, по итогу еще нас с тобой разведут на «производственные расходы», так сказать.
Вадим закрывает лицо руками. Весь его прежний лоск, светский шарм и сексуальность завзятого тусовщика тают, как дым над пепельницей. Мне его даже жалко. Сам я чувствую себя очень херово. У меня такое чувство, как в детстве, когда меня обули люберецкие пацаны в широких клетчатых штанах в парке Горького. С одной стороны, обидно до слез за снятые вещи, а с другой — страшно подумать, что было бы, если б еще и изуродовали. И главное, некому жаловаться и вещей не вернешь. Чувствуешь себя последним, забитым чмом. Но на дворе нынче начало XXI века, и в глубине души я понимаю, что виноват в ситуации я сам. На сто процентов. Вадим же выглядит как первокурсник, который спутался с девкой из общежития, переспал с ней, напился и проспал экзамен. И теперь боится, что его выгонят из института, да еще и девка, чего доброго, наградила триппером. Он боится родителей, врачей, ему стыдно и страшно. Я, как могу, пытаюсь шутить и утешать его, понимая, что он переживает настоящую драму. Потому что друзья всегда так поступают. Или нет, потому что ДРУЗЬЯ должны так поступать?
Я заказываю два апельсиновых фреша со льдом и воду без газа. Вадим молчит, уставившись в окно, и кусает ногти. Ситуация грозит обернуться истерикой. Я придвигаю к нему фреш и говорю:
— На, выпей, дружище, освежись слегка.
— Не хочу я ничего, понимаешь, не хочу. — Он неловко двигает локтем и опрокидывает стакан, разливая весь сок по столу.
Это слегка вытаскивает его из состояния полного дауна. Вадим кидает несколько салфеток в лужу на столе и командным голосом зовет официантку. Мне кажется, что это хороший момент для перевода беседы в ироничное русло. Для превращения ситуации в юмореску «лузер лузера видит издалека».
— Вадим, скажи честно, почему ты не ночевал дома? У тебя же жена, ребенок. Они волнуются за тебя, — хихикая, начинаю я, — ты из‑за какой‑то новой телочки нервничаешь?
— У тебя все в порядке, да? Охуительно как все! Нас кинули на сто пятьдесят тысяч долларов, а у тебя все в порядке. — Вадим начинает заводиться. — Я всю ночь не сплю, понял, да? У меня глаза скоро лопнут от давления, мне совсем не весело. Мне пиздец как грустно.
— Вадим, ты употребляешь наркотики? — Я делаю скорбно‑серьезное лицо.
— Да! Да! Я вчера обхуярился кокаином, сегодня уже напился, и вообще я дома не появляюсь, жду каждую минуту, что меня наша эсбэ накроет. А ты сидишь и клоунишь передо мной. Ты, может, в доле с ними? А? Ты меня специально в это втянул, развел, а теперь сидишь тут и даже не пытаешься разыграть партнера по несчастью.
— Ты совсем с ума съехал? Тебе разве не известны слова Курта Кобейна — «никогда не мешайте алкоголь и наркотики»? Опять бодяжил кокаин с виски‑колой? И потом, при чем тут твоя служба безопасности?
— А при том, блядь! — Вадим наклоняется ко мне вплотную. — Еще как при том.
— Не понял? Ты мне говорил, что хочешь большую долю, но у тебя есть только полтинник. Ты чего, у кого‑то на работе занял? И теперь боишься, что он на тебя в эсбэ настучит?
— Нет, нет. — Вадим переходит на шепот. — Я все, понимаешь, ВСЕ деньги взял на работе.
— Какой же идиот дал тебе сотку взаймы?
— Мне никто ничего не давал, я всю сумму провел как брэнд‑бюджет на листинг в этом долбаном клубе, на позиционирование на открытии и вечеринках, понимаешь? ВСЕ ЭТИ ЕБАНЫЕ СТО ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ!
— Да… — вырывается у меня.
Я всегда подозревал, что в придачу к тщеславию Вадим обременен потрясающей жадностью к деньгам. В особенности к чужим. Ну, ограничился бы хоть полтинником, так нет. Он хотел поиметь большую, чем у меня, долю. Идиот… вот так просто взять и отжулить сто тысяч компанейских денег под свое участие в проекте. Воистину, на хитрую жопу есть член с винтом…
— Вадим, скажи, пожалуйста, а принципиально было тебе иметь большую, чем у меня, долю? Зачем тебе все эти выкрутасы с бюджетом вообще были нужны?
— Я не знаю, я не знаю… ну, ребята же эти были известные. Их все знают, возможность идеальная, я всегда мечтал иметь что‑то в этом духе. Клуб или бар. Ну, я же не знал, что ТАК ОНО ПОВЕРНЕТСЯ! Потом, это же ты мне предложил, а? Ведь это ты все устроил. — Он мечет глазами молнии в мою сторону, и мне кажется, что я начинаю понимать, зачем он меня сюда вытащил.
— А отмандить корпоративный бюджет тоже я тебе предложил, Вадимчик? Может, и обоснование проекта я за тебя написал, или как это у вас называется?
— Послушай, ну я не это имею в виду. Я запутался, я не понимаю, что мне дальше делать. В понедельник эсбэ начнет все раскручивать — и все. Понимаешь? Все. Хорошо, если просто уволят, а скорее всего закончится статьей за хищение. Пиздец, полный пиздец. Ты не понимаешь, ты же никогда этим не дорожил. Я шел к этому посту три года. Три fuckin' года. Я терпел всех этих лажовых ублюдков, америкосов. Я прогибался, я зубами вгрызался в пост брэнд‑менеджера. Я же ВСЕ, все сейчас теряю. Я не знаю, что мне делать. Я просто попал в тупик.
Я вижу, что Вадим начинает всхлипывать. Еще минута — и он разрыдается. Я закуриваю, тупо смотрю в зал и понимаю, как я его ненавижу. Он продолжает нести всю эту ахинею про становление своей карьеры, про лишения и муки совести, про сделку с самим собой. Мне до того омерзительно, что я не чаю, как бы слинять отсюда. Оставив его в одиночестве размазывать сопли по тарелке собственной жадности. Господи Боже, кто вообще придумал деньги? А главное, кто придумал подпускать подобных идиотов к денежным потокам? Тут Вадим хватает меня за локоть, заглядывает в глаза и проникновенно говорит:
— Послушай. Послушай, а может быть, ты скажешь моему шефу или эсбэшникам, что ты тоже учредитель? Что открытие клуба просто откладывается из‑за пожарных или там еще кого? Мы сейчас быстренько эту схемку придумаем, они на нее поведутся, будь уверен. Я им еще мозги за клубный бизнес запудрю. А там мы вместе замнем это на пару месяцев, я перекручусь где‑нибудь, верну эти деньги, скажу, что у ребят ничего не вышло. А? Точно. Давай так сделаем, это идеальная схема. У них на тебя ничего нет, понимаешь? Им к тебе никак не придраться. А нам главное тут — выиграть время. Может, и этих козлов найдем. Даже если не найдем, я достану деньги по‑любому. Тебе же ничего не стоит? В конце концов, ты же не брал эти деньги, ты сам попал, как и я? Ты же не с ними, мы на одной стороне, понимаешь? А мои эсбэшники съедят как миленькие. Им главное — отчет написать, что ситуация под контролем, а там хоть потоп. Нравится? Я был уверен, что мы обязательно выкрутимся. Мы же с тобой умные ребята. Классная схема, да?
— Нет, дорогой мой, не классная.
Мне очень хочется ударить его по лицу наотмашь. Но я уверен, что он тут же побежит в милицию и скажет, что я избил его и отобрал сто тысяч долларов. Вместо этого я просто тушу в пепельнице сигарету и прошу счет.
— Постой, тебе не нравится наша схема? Или что, я не понимаю, ты не можешь сделать ЭТО ДЛЯ НАС?
— Схема — полное говно. Это раз. И прекрати, please, говорить «мы» и «нас». Ты не на переговорах с клиентом. Это два. И к твоему аферизму я не хочу иметь ни малейшего отношения. Это три.
Вадим цепенеет. Он сжимает подлокотники так, что белеют костяшки пальцев. Кажется, кресло просто засосало его.
— Постой, постой, — говорит он сдавленным голосом, — я, кажется, начинаю понимать. Я все понял. Ты, сука, специально все это подстроил. Вы меня заманили в этот блудняк, ты сделал вид, что тоже вкладываешь деньги. Я тебе поверил, я думал, мы друзья, я тебе поверил, понимаешь? А теперь я один в дерьме, а вы на конях. Нет, ты думаешь, все так просто закончится? О‑о‑о, ты даже не знаешь, куда ты попал. Это не табачный ларек, это мультинациональная компания. От тебя даже пыли не останется. Ты будешь иметь дело с моей службой безопасности. Понял, урод? Тебя отвезут в ментовку и будут пиздить по почкам, пока ты не вернешь все деньги компании. Тебя и твоих ублюдских дружков. Ты что, не врубаешься? Я не лох, меня нельзя так вот запросто кинуть, как шлюху с Ленинградки. Я тебе таких проблем нарисую!… — Его голос окончательно срывается и переходит на бабий визг.
Я встаю из‑за стола. Весь этот дешевый балаган меня слишком сильно утомил. Очень обидно потерять деньги, но еще обиднее потерять человека, некогда считавшегося твоим другом и распадающегося сейчас на твоих глазах в гнилое мясо.
— Нет, ты постой, — продолжает истерить Вадим, — ты стой, я тебе сказал, я сейчас наберу своим эсбэшникам, мы по‑другому поговорим.
Он достает из кармана мобильный и судорожно начинает тыкать в кнопки. Я поднимаю со стола стакан с остатками своей воды и выливаю ему на голову.
— Лучше позвони своему доктору, брат.
Я иду к выходу, и мне даже не хочется оборачиваться. Ситуация настолько пошлая, что кажется малореальной. У самого выхода несет не совсем свежей рыбой, вероятно, с кухни. Но мне хочется верить, что это начал гнить Вадим. И еще мне кажется, что он сидит и плачет. И это повышает мою самооценку. Вероятно, я еще не совсем конченый.
Я выхожу из «Vogue», ловлю такси и называю домашний адрес. Дорогой я туплю в окно и напеваю «Friends will be friends», «Queen». Мне как‑то отчаянно херово. Мы тем временем подъезжаем к Ленинградскому вокзалу. На его фасаде загорается и гаснет табло «Железнодорожные кассы». Я прошу остановить машину.
— Так не доехали же еще? — удивленно вопрошает таксист.
— Не важно, я тут сойду. Сколько с меня?
Я протягиваю ему деньги и выхожу из машины. Я иду к центральному входу, у самого входа оборачиваюсь, машина, которая привезла меня, все еще стоит. Водила открыл окно и смотрит в мою сторону. Я зачем‑то поднимаю руку и машу ему. Он в тот же момент заводит мотор и уезжает прочь.
У входа на ступеньках сидят человек десять молодых клабберов. Вероятно, ждут свою электричку, которая увезет их в Подмосковье отсыпаться. Чтобы сегодня или завтра ночью снова броситься в холодное неоновое пламя огней Москвы. Они похожи на волнистых попугайчиков, сидящих на жердочке. Все такие разноцветные, в ярких куртках и кроссовках. Только очень смурные. Знаете, такие попугайчики на отходняках?
Я подхожу к ним. Вынимаю из кармана стопку этих пустых листов и спрашиваю:
— Ребят, я чего‑то с похмелья не воткну никак, это на сегодня? Или на завтра? Возьмите, посмотрите.
Все как я и думал. Так оно и должно было быть…
— Ага, на сегодня, — оживляется один из них, — в девять начало.
— Ух ты, это на презентацию диска Листа, что ли? — берет у него глянцевый листок бумаги другой чувак. — А у вас, случайно, нет еще проходочки?
— А она тебе нужна? То есть ты уверен, что она тебе нужна?
— Ага. Я бы сходил с удовольствием.
— Ну, тогда берите все. Берите, берите, пока я не передумал, — улыбаюсь я.
— Круто! Спасибо большое. Увидимся, — жмет мне руку этот парень.
— Наверное.
Я иду к кассам, оборачиваюсь на ходу и вижу, что эти клабберы собрали вещи и линяют на улицу. Наверное, боятся, что передумаю и заберу у них пустые листочки обратно.
У касс странно мало народу. Я подхожу к окошку кассира и протягиваю туда тысячерублевую купюру, говоря: «На ближайший поезд».
Кассирша задает мне какой‑то уточняющий вопрос. Я не слышу, что она отвечает, но на всякий случай киваю. Она протягивает мне сдачу и билет со словами:
— Шестой путь. Через десять минут.
Я отхожу от кассы, выхожу на улицу, покупаю в палатке пачку сигарет и иду искать свой путь…
В электричке напротив меня сидит дед. Он неспешно и очень вкусно пьет пиво из полуторалитровой пластиковой бутылки. Делает паузы, завинчивает пробку, смотрит в окно. Потом опять отвинчивает пробку, делает большой глоток и смотрит сквозь меня. Кажется, что он изучает карту на стене вагона и мое тело ему совершенно не мешает. Закончив смотреть сквозь меня, он произносит фразу:
— Долго еще.
Я пялюсь в окно. По проходу идет продавец газет. Я думаю о том, чтобы купить что‑то почитать, но не вижу у него в коробке ни одного знакомого заголовка. Я от нечего делать начинаю разглядывать окружающих пассажиров. Разные дачники, молодежь, возвращающаяся из Москвы, пара клерков в деловых костюмах и галстуках, с опухшими от вчерашней вечеринки глазами. Девушка, сидящая у окна напротив, перелистывает пустые листы с непонимающим лицом.
Поезд останавливается на станции. В вагон входят новые люди. Мне кажется, что все они внимательно рассматривают меня и ждут, что я им скажу какую‑то основополагающую истину, способную перевернуть их жизнь. Ну или просто пошлю на хуй. Из палаток на платформе доносится известный блатной шлягер — «Голуби летят над нашей зоной». Я быстро‑быстро хлопаю веками. Я где‑то слышал, что эта первая стадия сна называется профессионалами «Rapid Eyes Movement». Я вспоминаю, что именно так расшифровывается название известной американской группы R.E.M. Еще я думаю о том, что было бы очень смешно, если бы их вокалист, этот гомик Майкл Стайп, спел звучащую в данный момент песню. На словах «что тюрьма заслушалась вокруг» я окончательно проваливаюсь в сон…
Мне снится, будто я нахожусь на станции метро «Театральная», где собрались все женщины, с кем у меня были более‑менее серьезные отношения, вплоть до совместной жизни. Все те, к кому я питал некое подобие любовных чувств. Причем собрались они тут одновременно, потому что я так прикольно договорился о встрече здесь с каждой в отдельности. И вот теперь я сам этому не рад и вижу, что замечен всеми сразу, и у меня уже нет совершенно никакого фана, и единственное, что мне хочется — так это заскочить в любой пришедший поезд и уехать отсюда побыстрее. Но на мою беду, отчего‑то все поезда проезжают «Театральную» без остановки, причем с обеих сторон. И так проходит минут пять или десять, и все мои женщины постепенно подходят ко мне, улыбаясь, и я наконец разворачиваюсь и уезжаю вверх на единственном работающем эскалаторе. Затем прохожу каким‑то переходом, снова попадаю на эскалатор, спускаюсь и снова оказываюсь на «Театральной», где опять вижу их. И я проделываю свой путь по эскалатору еще пару раз и вновь оказываюсь на платформе станции «Театральная». И все мои женщины стоят на тех же местах с лицами, выражающими неоправдавшиеся ожидания чего‑то большего. А по эскалатору спускаются два милиционера и пристально смотрят на меня. И тут у меня создается полнейшее ощущение замкнутого круга и какого‑то глупого, но вместе с тем ужасного проступка, который я совершил. И даже во сне я понимаю, что все это глюк, и ужасаюсь тому, как может сниться подобная ахинея. А тем временем милиционеры приближаются, и один из них протягивает мне мороженое, но я понимаю, что брать его нельзя ни в коем случае. Но также я понимаю, что бежать мне в принципе некуда и мороженое они все равно всунут мне в руку или в карман. И у меня полное чувство безысходности, и я не очень врубаюсь, каким образом я пропустил тот факт, что мороженое стало чем‑то запретным. И мне страшно оттого, что я не в теме, и оттого, что я не знаю, что следует делать и как следует отвечать этим ментам, и стрем достигает своего апогея, и в этот момент я просыпаюсь. По проходу идет торговка и предлагает всем пассажирам пломбир, мороженое в вафельном стаканчике и эскимо. Я дожидаюсь, пока она покинет вагон, и снова закрываю глаза. В этот раз я сплю уже без всяких сновидений. В полнейшей темноте.
Я окончательно просыпаюсь. Поезд снова стоит. Я даже ловлю себя на ощущении, что поезд так никуда и не уезжал с того момента, как я отключился. Смотрю на часы соседа — девять часов вечера. Я проспал девять часов. Я встаю и выхожу из вагона. Моим глазам предстает довольно типичный полустанок или маленькая станция. Море зелени, приземистый прямоугольник вокзала. Я пытаюсь узнать название станции, но мне не попадается ни одной таблички с надписью. Впрочем, какая разница?
Электричка, доставившая меня, тем временем отъезжает. Я прохаживаюсь по перрону и начинаю осматриваться по сторонам. Прямо передо мной здание вокзала и автобусная станция с двумя остановками и несколькими припозднившимися пассажирами. Еще я вижу несколько палаток, павильон «Продукты» и кафе. Над кафе висит дым от мангала. Парень и девчонка, сидя на пластиковых стульях, едят шашлык и запивают его вином. Я раздумываю над тем, хочу ли я есть или нет. Парень поворачивает голову в мою сторону. У него довольно раскрасневшееся лицо. То ли от страсти к алкоголю, то ли от страсти к девушке. В любом случае я понимаю, что на площадь мне совершенно не нужно.
С другой стороны перрона тянется проселочная дорога с редкими кустами. Туда я, пожалуй, и направлюсь. Я перехожу пути и выхожу на дорогу. Она идет вдоль железнодорожного полотна, то удаляясь, то приближаясь к нему. Изредка мне попадаются домишки, затем начинается лесополоса. У самых рельсов растут маленькие желтые цветы. Они похожи на те, которые мы как‑то раз собирали вместе с мамой, в детстве. Хотя точно я не уверен. Я иду вдоль рельсов и зачем‑то рву цветы. Через какое‑то время у меня в руках оказывается довольно большой букет. Я вспоминаю, что если найти среди цветов тот, у которого семь или шесть лепестков, то можно загадать желание, которое обязательно исполнится.
Погруженный в эти размышления, я усматриваю чуть в глубине леса поляну с тремя поваленными деревьями. Сворачиваю от дорожного полотна и, волоча за собой желтый букет цветов, выхожу на середину поляны. Вид у меня, должно быть, совершенно дурацкий. Я сажусь на одно из деревьев, закуриваю и начинаю разглядывать окружающий меня пейзаж. Поляна имеет все приметы той особенно трепетной любви русского человека к Родному Краю — пустые пивные бутылки, окурки, пару консервных банок и проплешину от костра, — все то, что все мы так любим в дикой природе. Венчает этот техно‑натюрморт труп крысы, лежащий под кустом. Вероятно, недалеко от леса имеются какие‑то продуктовые склады, или же крыса прибежала сюда с места своего постоянного проживания — кафе возле станции, по своей крысиной необходимости. Крыса лежала в какой‑то странной, неестественной позе. Подобно тигру, готовящемуся к прыжку вверх, с земли. С полуприкрытыми глазами и открытой пастью. Лежит она здесь недавно, судя по тому, что труп был целый и его еще не успели объесть бродячие собаки или лесные звери. А может быть, они просто брезгуют есть падаль такого рода?
Как‑то я смотрел передачу «Дикая природа», или «Животные на Би‑би‑си», или, может быть, нашу отечественную программу «В мире животных». Знаете, такие часовые программы, идущие в эфире по субботам и воскресеньям, когда твой организм утомлен вчерашними возлияниями и хочется чего‑то, что могло бы успокоить твою психику. Их ведут иностранные чуваки с елейными голосами, копии нашего Дроздова, которые вещают о жизни животных, их размножении и охоте и всяком таком, что можно слушать и смотреть часами, не особенно вникая в суть происходящего на экране. Своеобразная теплая ванна для психики. Еще в убитом состоянии хорошо катят старые советские фильмы‑сказки с Катиным‑Ярцевым в роли Бабы Яги. Но суть не в этом.
Так вот, в одной из этих передач рассказывалось о жизни крыс, спутников человека, которые живут в подземных инфраструктурах или в близости от источников питания. Еще крысы ходили там зачем‑то в ближайшие зеленые массивы. То ли рожать, то ли умирать — сейчас мне не вспомнить, к сожалению, а то я бы непременно объяснил вам, откуда взялась в лесу эта крыса.
Вообще крысы — существа очень агрессивные, движимые постоянным чувством голода, которое не имеет никаких барьеров. Крыса способна пожрать себе подобного без вопросов. Именно этим пользуются борцы с грызунами, которые рассыпают яды в подвалах, рассчитывая на то, что пожравшая этот яд крыса уйдет еще глубже, туда, где живет ее стая. Чтобы, умирая, попасть под острые резцы своих соплеменников и тем самым уничтожить ядом всю стаю. Во время просмотра этой передачи мне подумалось, что все мы — молодые и агрессивные представители московского социума — похожи на крыс, пожирающих друг друга. Поскольку все мы уже давно отравлены ядами цинизма, пошлости и человеконенавистничества, накопившимися в нашем организме за столь недолгую жизнь, то, пожирая друг друга, мы все вымрем в конце концов. И дай Бог, чтобы на смену нам пришли более здоровые люди. Хотя все это, конечно, полный бред и я не очень понимаю, почему такие размышления лезут мне сейчас в голову.
Еще какое‑то время я сижу на бревне, курю и тщетно пытаюсь найти тот самый волшебный цветок с семью лепестками. Кажется, что я перерыл уже весь букет, но все без толку. В самом деле, какого черта мне дался этот цветок? Я бросаю сигарету, тщательно затаптываю ее ногой, пока она не погаснет (я легко мог бы получить первый приз в номинации «Нет лесным пожарам»), и отправляюсь дальше. Когда я возвращаюсь к железнодорожным путям, из надвигающихся сумерек на поляну выходят две собаки. «Приятного аппетита», — желаю им я.
Тем временем на улице здорово темнеет. Я продолжаю свой путь вдоль полотна. Окружающий лес делает пространство еще более темным, но в данном случае эта темнота выглядит очень аутентичной моему состоянию. Более того, она меня успокаивает и настраивает на меланхолично‑философский лад. Внезапно лес заканчивается, и я выхожу на берег реки. Перед моими глазами простирается огромный железнодорожный мост, который вызывает у меня ассоциацию с фильмами про войну. Именно такие мосты — с мощными быками и длинными железными дугами сверху (я даже не знаю, как они называются) — взрывали в фильмах моего детства храбрые партизаны. Вагоны, падающие в реку с переломленного моста, всегда казались мне игрушечными, и я очень переживал за такое херовое качество съемки спецэффектов. В любую другую ночь этот мост вызвал бы у меня чувство страха своей давящей монументальностью и огромными размерами. Но сегодня он отчего‑то притягивает меня. Я сначала робкими, а потом уверенными шагами захожу на мост и быстро достигаю его середины. Сооружение в самом деле великолепно. Я поднимаю голову вверх и сразу ощущаю себя очень маленьким в сравнении с его огромными дугами. Мне хочется узнать, который сейчас час. Поскольку часов я не надел, то судорожно роюсь по карманам и не обнаруживаю телефона. Вероятно, я оставил его во время своего перекура на поляне.
Я думаю о том, что он лежит сейчас в траве и эти две собаки ходят вокруг него кругами и обнюхивают. Периодически он пищит, и тогда собаки в испуге отпрыгивают и наблюдают за ним издалека. Наверное, из‑за черного цвета и писка им кажется, что это еще одна больная крыса, которая пищит, окусывается, но убежать уже не сможет. Собаки очень рады тому, что сегодня им несказанно повезло и собачий бог послал им на пропитание сразу двух мертвых крыс. К утру, думают собаки, она окончательно ослабнет и ее можно будет сожрать. Потом самая смелая собака подбежит к телефону и хватит зубами, ломая их о титановый корпус…
Вид собачьего оскала со сломанными зубами, столь живо нарисовавшийся в голове, немедленно наводит меня на одну картину из детства. Картину, с которой у меня до сих пор ассоциируется смерть.
Не секрет, что все дети, растущие на сказках со счастливым концом, на добрых книгах и согретые теплом окружающих, совершенно не задумываются о смерти. Более того, они даже не подозревают о самом факте ее существования. Когда я был маленький, у меня жили два волнистых попугайчика. И вот пару раз случалось так, что один из них пропадал. То есть вечером, когда я ложился спать, их было двое, а с утра был уже один. Безусловно, в конце дня появлялся и второй, чуть другой по цвету оперения, но все‑таки появлялся. Мама объясняла мне, что утром один из попугайчиков заболел и она носила его в больницу, где его очень быстро вылечили и вернули обратно. Естественно, что, выздоровев, он слегка поменял оперение, как и подобает всем выздоровевшим. В другой раз я увидел, что один из попугайчиков лежит в клетке на спине, подняв вверх окостеневшие лапы, и уже было собирался расплакаться, но опять же мне объяснили, что попугайчик заболел и заснул, а вечером он снова оказался живой и невредимый на своем месте. Опять же чуть другой по цвету…
В то время мне было невдомек, что заботящаяся о моей ранимой детской психике мама просто покупала мне нового попугайчика каждый раз, когда он умирал. А я, привыкший, что сказочные герои в самом худшем случае засыпают мертвым сном, но уж никак не умирают, верил во все истории с болезнями, быстрыми излечениями и прочим. А что мне оставалось делать? Тогда для меня еще не существовало смерти.
И вот однажды я шел по улице с бабушкой и увидел труп собаки. Судя по всему, ее сбила машина. Тело собаки было словно переломлено пополам, пасть перекошена в жутком оскале, некоторые зубы выбиты. И в этот момент я понял, что ТАК НЕ СПЯТ. Что в книгах принцы и принцессы, даже заколдованные самыми страшными ведьмами, спят с безмятежно красивыми лицами, пока не найдется кто‑то, кто поцелует их или окропит живой водой. И что у них не бывает перекошенных лиц и переломленных тел. Я вспоминаю, с каким ужасом я спросил у бабушки, что случилось с бедной собачкой, отчетливо осознавая то, что с собакой случилось самое страшное. Бабушка очень грустно посмотрела на меня и ответила, что собачка умерла. Я, обливаясь слезами, всю дорогу домой задавал бабушке вопросы: неужели собачка больше не проснется? А что, неужели ей никто‑никто не сможет помочь?
И на все свои вопросы я получил ответ: НЕТ. Это самое НЕТ породило в моем детском уме целый ряд еще более страшных вопросов. Так, значит, все мы когда‑то умрем? И попугайчики, и ты, и мама, и Я, наконец? Я не очень помню, под каким именно соусом моя бабуля ответила мне утвердительно, зато я очень хорошо помню, что мне в первый раз в жизни стало по‑настоящему страшно. То был ни с чем не сравнимый страх близкой потери дорогих мне людей. Причем все доводы о том, что это случится не скоро, вызывали во мне только больший ужас. Ужас непреодолимости и осознания того, что все эти веселые денечки, все это солнце, зима, весна, лето, осень, дождь, снег и прочее — есть только небольшая отсрочка перед неминуемым финалом.
После той сцены с собакой я еще какое‑то время жил с этим ужасным чувством человека, познакомившегося со смертью, но потом, как и положено ребенку, более светлые моменты вытеснили смерть из моего сознания. Но вид посмертного оскала той собаки я помню до сих пор очень отчетливо. Безусловно, потом в моей жизни было еще много смертей. Школьных товарищей, просто знакомых, просто очень хороших знакомых, родных, матери, но это первое, детское ощущение смерти явилось для меня тем откровением, которое вспоминаешь всю свою жизнь. Позже к нему примешалась ностальгия по детству, такие саднящие воспоминания о том времени, когда многого плохого еще не случилось ни с тобой, ни с твоими близкими. Когда все еще воспринималось в будущем времени. Когда сегодняшний день был катастрофически далек и многие события, приведшие меня в него, могли бы просто не случиться. Или случились бы, но не со мной…
Тут я думаю о том, что было бы, найди я все‑таки тот цветок, исполняющий желание. Что бы я попросил у него? Знаете, такое состояние, когда ты сидишь, делаешь самое нудное и выматывающее дело и думаешь: а вот оказаться бы сейчас на море! С девками, выпивкой и т.д. Где бы я сейчас хотел оказаться?
Я мысленно перебираю варианты и понимаю, что объективно нет такого места и таких людей, с которыми я бы хотел сейчас увидеться. Потому что сценарий всех возможных встреч с моими знакомыми в любых точках земного шара известен мне с точностью до ста процентов. Более того, все эти сценарии так или иначе уже воплощались в жизнь (некоторые не по одному разу), и никакой новизны они мне не принесут. Никакого душевного успокоения я не получу. Все места и все люди, коих я могу вообразить, мне неинтересны, как и я им, впрочем.
Интересно, да? Я, вероятно, единственный человек на земле, который, получив возможность реализации любого желания, готов отдать магический «цветик‑семицветик» другому. Безграничная щедрость, порожденная безграничной же пустотой и полной атрофией воображения… Богатый возможностями и бедный духом…
Хотя нет, одна мысль у меня все‑таки есть. Я попросился бы у цветка обратно в детство, да, боюсь, услышал бы — СЕРВИС НЕДОСТУПЕН…
Я смотрю с моста. До уровня воды метров сорок. Интересно, присутствует ли во время падения чувство полета? Наверное, присутствует. Иначе не объяснить то огромное количество самоубийц, которые среди прочих способов выбирают прыжки с мостов или крыш. Чувство свободного полета, которое многие из нас ищут по жизни.
Я поднимаю голову и разглядываю потрясающую перспективу, лежащую за рекой. Ночь уже почти кончилась, а день еще не начался. Это то самое время между днями, которому нет аналогов в русском языке, но есть емкое английское — in between days. Я стою на пороге между днями. Вдали мерцают немногочисленные светящиеся окна домов, редкие огни уходят все дальше и дальше, смешиваясь у линии горизонта с предутренними звездами. Воздух начинает свежеть. Я вынимаю из кармана пачку сигарет, достаю последнюю и, размахнувшись, подкидываю пачку в воздух. Яркое белое пятно описывает зигзаг на фоне неба и летит к воде. В какой‑то момент она переворачивается в воздухе, попадает под луч дорожного фонаря, так что я разглядываю последние буквы ее названия — ENT, и падает в воду. Я смотрю за плывущей пачкой, пока она совсем не пропадает из виду.
Я ложусь на мост, снимаю пиджак, кладу его под голову и прикуриваю сигарету. Я поднимаю руку с горящей зажигалкой, смотрю на пламя, затем закрываю глаза. Весьма прикольно, как цветные стеклышки в детском калейдоскопе, передо мной начинают проноситься всякие люди и события. Все начинается с момента, когда мы с моим другом Тимуром, десятилетние пареньки, одетые в желтые футболки с надписью «Ринг», играем в футбол на школьном дворе, воображая себя бразильцами. Мы играем очень технично и самозабвенно, как и полагается настоящим кудесникам мяча. Потом я стою на Старом Арбате, за лотком, уставленным матрешками и деталями советской военной формы. Я ощущаю в своем кулаке смятые долларовые банкноты, которые хочу засунуть в спинку стула, но почему‑то не нахожу в ней привычной полости. Потом я пью из горла «Советское шампанское» на выпускном вечере в концертном зале «Россия», куда свезли выпускников из различных московских школ на «последний праздник детства», хотя в воздухе никаким таким детством не пахнет, а пахнет алкоголем, гормонами и надвигающимся временем всеобщего разврата. А вот опять я, в чужой квартире на Юго‑Западе Москвы. И в комнате лежат полуодетые мужские и женские тела вперемешку с окурками и пустыми бутылками, и я встаю, очень худой и изможденный, наматываю вокруг бедер полотенце и подхожу к висящему в комнате большому зеркалу. Зеркало отражает мое лицо пепельного цвета и кровать с двумя девчонками из параллельной группы, из которой я только что встал. И все мы учимся на втором курсе, и все мы вдруг стали очень взрослыми.
А вот я надеваю пиджак, беру в руку чемодан и готовлюсь отбыть в свою первую командировку в Париж. И моя мама, прощаясь со мной в дверях, говорит мне, чтобы я обязательно позвонил, как только приземлюсь. И я киваю, уверяя ее, что так и сделаю, хотя наверняка забываю об этом тотчас по прибытии. С этого момента лица людей, окружающие меня панорамы и диалоги все убыстряются, меняясь с астрономической скоростью. Я — спящий в пустом вагоне метро, я — сидящий на корточках и прикладывающий снег к разбитому носу, я — пьяно развалившийся на заднем сиденье «мерседеса», смотрящий в неоновые огни ночного города, я — покупающий анашу у негров в Париже, я — стоящий перед зеркалом в ванной и рассматривающий ссадины на своем правом плече. Я вижу рыжую Ленку, которая, плача, называет меня свиньей, потом похороны своего сокурсника, плавно переходящие в свадьбу лучшего друга, потом я вижу Галину Григорьевну, маму девочки Маши, с которой прожил три года, говорящую мне, что в моем возрасте можно было бы быть и посерьезнее. Потом появляется открытие клуба «Zeppelin» и множество знакомых лиц, потом я сижу на футбольных полях в районе метро «Речной вокзал» и рву банковские упаковки, пересчитывая доллары, потом я нюхаю кокаин в туалете какого‑то ресторана, потом я обнимаюсь с промоутером Сашей, чье лицо резко превращается в лицо татарки Эльвиры, которую я, опять же в туалете, трахаю, придерживая левой ногой входную дверь, в которую перманентно кто‑то ломится, и мне так это надоело, и у меня ужасно затекла нога и начинают уставать руки, хотя я понимаю, что не могу отпустить ни ее, ни дверь. Декорации туалета плавно переходят в бутик «Gucci» в Третьяковском проезде, где я разговариваю по мобильному телефону с Юлей, отчаянно жестикулируя и пытаясь ей что‑то доказать. Я выхожу из бутика и оказываюсь на Невском проспекте у Гостиного Двора. На противоположной стороне улицы, у кафе «СССР», стоит Вадим, который машет мне рукой. А потом появляются все одновременно. Моя бабушка, которая спрашивает меня, заплатил ли я за телефон, и маленький мент, поймавший меня в туалете того кафе, который принимает у меня из рук квитки оплаты за телефон, и Юля, сидящая в «Шатре» с грустными глазами вместе с Кондратовым, который удивленно рассматривает плакат с Джеймсом Бондом, стреляющим из пистолета с длинным дулом кукурузными зернами, и питерский Мишка, одетый официантом, снимающий серебряный колпак с тарелки, на которой лежит томик Достоевского, и промоутеры Саша и Миша, считающие деньги (оба они сидят ко мне спиной, так что их лица скрыты от меня, но я точно знаю, что это они). И толстая семейная пара в гипермаркете «Ашан», и смешной мужик, пьющий кофе, весом в 120 килограмм, одетый в красную майку с надписью «HURGADA DIVERS», хотя любому ясно что никакой он не «дайвер», а просто жирный мудак, который каждый свой отпуск проводит в Турции по «горящей» путевке, и снова я, встречающий Юлю на каком‑то железнодорожном вокзале. Я нервно курю и смотрю на нее слезящимися от ветра глазами, а она идет мне навстречу в чем‑то красном и улыбается. Тут же появляется аэропорт Шереметьево‑2 и я, сидящий на красном чемодане, двенадцать лет назад. Как будто бы я опоздал и не еду первый раз в своей жизни ни в какой Париж, а просто собираюсь позвонить домой…
И все это смешивается в конце концов в одно большое красное пятно, постепенно начинающее таять, пока не превращается в серую зернистую рябь наподобие той, которая мельтешит на экране включенного телевизора, не показывающего ни одной программы.
Через некоторое время по моим векам начинают бегать оранжевые тени, подобные тем, которые возникают, когда поднимаешь закрытые глаза к солнцу.
Может быть, это зажигалка, а может быть, это действительно солнце начинает вставать где‑то там, далеко, за лесом. В любом случае мне почему‑то очень хочется верить, что этот огонь никогда не погаснет…

Оглавление.

Часть первая
Ресторан
Офис
Промоутер
Perfect day
Совещание
Тусовка
Дyxless
Сеть

Часть вторая
Поезд
Питер
Сильные духом
СССР
Онегин
Домой
Клуб
Overture