Начало вещания радиостанции "Эхо Москвы". Сергей Бунтман: "Эхо Москвы" ругают с самого начала

Политика "гласности" и открытости, объявленная в 1986 году, закономерно привела к тому, что на смену советским медиастандартам, служившим делу пропаганды и борьбы с капитализмом и буржуазной идеологией, пришли медиастандарты западные, до конца 1980-х годов воплощавшиеся для советской аудитории преимущественно в русскоязычных передачах зарубежного радио – Би-Би-Си, Голоса Америки и др. Созданное в 1990 году выходцами с Иновещания Сергеем Корзуном и Сергеем Бунтманом, прекрасно осведомленными о международной эфирной практике, радио "Эхо Москвы" стало первой негосударственной общественно-политической радиостанцией в СССР, основанной на новых для советских СМИ принципах объективности.

– Как вы оказались на радио "Эхо Москвы"?

– Моя история началась с того, что мы с Сергеем Корзуном работали на Иновещании во французской редакции во всемирной службе Московского радио. К 1985 году мы с ним начали делать свои передачи. А до этого были просто дикторами, это было для нас принципиально – не делать всякие подцензурные передачи (хоть на французском языке и было легче, потому что позволялось больше, чем на родном).

И Корзун стал делать общественно-политические передачи, а я – про культуру-литературу-театр. Это был первый этап. Потом, когда все уже развивалось после прихода Горбачева в 1985 году, мы уже поездили на стажировки во Францию, стали придумывать радио. Особенно Корзун целенаправленно в эту сторону думал. Мы хотели радио, которое не путало бы информацию с комментариями и чтобы комментарий не бежал впереди паровоза, чтобы информация сразу не была окрашена идеологически. Например, в СССР всегда говорили не "американская армия во Вьетнаме", а "американская военщина" – сразу с идеологической окраской. И всегда все было под псевдонимами – от них тоже хотелось уйти. И повысить скорость, потому что эта торжественно-размеренная манера сообщать что бы то ни было по радио – это были, что называется, зубы моей бабушки.

И потихоньку, но упорно, Корзун придумал радио. Причем иновещание было хорошим для этого местом. На восьмом этаже была европейская редакция – Саша Любимов, покойный Олег Вакуловский, Дима Киселев. Снизу приходил [Владислав] Листьев из главной редакции информации. Там придумывалось "Эхо", там придумывался "Взгляд".

– Но при этом вы не хотели работать на радио, а думали стать режиссером?

– Я не только думал, я прямо собирался. Я не собирался заниматься больше радио. Я десять лет руководил театральной студией в школе, это было очень серьезное мероприятие, там были не только школьники, но и выпускники. Мы ставили "Антигону" Софокла, "Ивонну" Гомбровича.

В эту школу меня притащил [Алексей] Венедиктов. С Алешей мы познакомились в 1976 году, когда были еще студентами разных вузов. И нас с тем же самым Корзуном и всем Инязом выгоняли встречать делегации зарубежных партий и правительств, и мы на Ленинском проспекте стояли и то ли встречали, то ли провожали [генсека компартии Вьетнама] Ле Зуана. Это была осень 1976 года, была дикая холодрыга, мы пошли греться к нашему однокурснику Андрею Пападополосу. И вошел Венедиктов, одноклассник Пападопулоса, с криком: "Вы все уже, наверное, выпили". И он был недалек от истины. И как-то мы очень подружились и дружим до сих пор.

В общем, я серьезно собирался идти учиться к Борису Ефимовичу Щедрину (автору легендарного спектакля "Эдит Пиаф" в фойе театра Моссовета), он набирал заочный курс. Для меня советский строй был гадок уже тем, что он напрочь отбрасывал тех, кто им вообще не интересовался, а интересовался совершенно другими вещами.

Например, я переводил в книге о Бергмане одну служебную вещь, описание его работ. И там упоминался спектакль "Ивонна" по Витольду Гомбровичу, который Бергман ставил. И вот книжка вышла, я смотрю, а там нет никакой "Ивонны". Ого, подумал я, интересно. Оказалось, Гомбрович где-то что-то сказал про Советский Союз, хотя он в Польше и не был с 1939 года. Вот эта переделка истории и замалчивание меня больше всего мучали. А единственное, что меня интересовало в радио, были радиоспектакли. В общем, этим меня Корзун и заманил, обещал, что я буду делать спектакли. И я сделал. Один. Это была "Фрекен Жюли" Стринберга.

Но все больше и больше "Эхо Москвы" было обязано отвечать на те запросы, на которые не отвечают другие СМИ, то есть быть постоянной площадкой для разных мнений. Быть площадкой для столкновений мнений, для разных политических сил, для разного анализа происходящего. И поэтому все дальше в ночь уходили всякие другие вещи, типа спектаклей и тематических музыкальных передач.

"Эхо Москвы" всегда отличалось очень большой естественностью, мы говорим по радио так, как мы говорим в жизни. Спектакли как-то сюда не ложились.

– Какова была вначале ваша зона ответственности?

– Я сразу стал ведущим, потому что нас всего было человек пять. Корзун, я, два звукорежиссера, Гриша Кричевский, Слава Крискевич, и начали подтягиваться люди, тоже радийные, типа Сережи Фонтона, который поставил нам службу информации. Именно поставил, как ставят руку музыкантам. Он заложил все профессиональные основы службы информации. Как в свое время [Олег] Добродеев это сделал на НТВ.

– А как происходила эта постановка?

– Ну у нас же люди были совсем не журналисты, не радийные. Володя Варфоломеев пришел, и первое время он приносил Интерфакс, его же надо было носить. Он ходил в Дом Радио, распечатывал и приносил [новости]. Был еще терминал ТАССа на Никольской с венгерским компьютером, на котором нельзя было сделать ничего, кроме как распечатать ТАСС. И он все это нам носил.

А как учил Фонтон? Как и сейчас мы учим. Вот новость, надо сделать, чтоб было понятно, в чем суть. И надо учить на своих примерах.

У нас было много образцов с иностранного вещания – мы делали бесстыковое радио. Ведь как это было на нашем радио: когда ты заканчивал читать новости и должно пойти что-то другое, ты сидишь в студии: "бубубу бубубу" и там, в аппаратной, магнитофон и пульт. Когда ты дочитал, ты нажимаешь кнопку, у операторши – "дззз" и лампочка зажигается, в это время она вяжет, и она смотрит на лампочку, берет так, чтобы петля не съехала, кладет вязание, поднимается, проходит через аппаратную и переводит тумблер магнитофона, и с него идет запись. Получается дырка в эфире, и это чудовищно всегда звучало.

У нас все должно было быть бесстыково, и у нас ведущий сел за пульт.

– Какая была ваша первая программа?

– Первая моя программа была ужасная. Я пришел на второй день, потому что на первый день вещания, 22 августа 1990 года, я был еще в отпуске. Я приехал, а тут уже радио у нас практически работает. Я вышел в эфир и просто вел программу, о чем я говорил эти два часа, я не помню.

– У вас было ощущение, что вас кто-то слушает?

– Было ощущение определенного вакуума в конце 90-го года, эти первые месяцы, но знакомые говорили, что слушают. А в сентябре 90-го у нас было первое событийное испытание – убийство отца Александра Меня, тогда уже мы звонили по телефону отцу Александру Борисову. Мы сразу стали использовать телефон. Мы просто звонили и просто говорили. Например, нам что-то надо узнать – в любом же городе есть Горсовет и у него есть телефон, есть милиция и у них есть телефон, почему бы не позвонить прямо из эфира. И вот мы завели зеленую телефонную книжку и стали туда полезные телефоны записывать, на ней было изображение телефонного диска. Она была зеленой, поэтому ее стали называть "Каддафи" и у нас до сих пор электронная база данных всех наших контактов называется "Каддафи".

– Когда сотрудников "Эха" стало больше?

– Почти сразу. Мы тут же позвали друзей работать – Алешу Венедиктова. Приходили бывшие и нынешние ученики 875-й школы. Сразу после школы пришла Оля Журавлева. Была самый молодой парламентский корреспондент Алена Степаненко. Приходили знакомые, друзья, друзья друзей.

– То есть это было такое домашнее радио?

– У нас до сих пор ощущение, что это домашнее радио. Знаете, домашнее радио – как домашняя еда. Она, может быть, и сделана дома, но она качественнее, чем индустриальная. А вот превратить домашнюю еду в хороший домашний же ресторан – вот это было дело.

– Вы сказали, что для вас было важно, чтобы мнение не бежало впереди новости. Но от "Эха Москвы" ощущение, прежде всего, чьего-то мнения и при этом довольно конкретного.

– Оно окрашено тем, кто говорит. У нас есть и [Александр] Проханов, и Макс Шевченко, вот [депутат Госдумы Ирина] Яровая к нам приходила.

– Кстати, ваша аудитория за это вас и ругала.

– Да нас с самого начала ругают. У нас был огромнейший скандал, когда во время событий 1993 года к нам приходил депутат [Виталий] Уражцев, который чуть ли не призывал всех на штурм мэрии. У нас [Александр] Руцкой в 1993 году кричал корреспонденту: "Валера, ты же верующий… Они нас собираются убить…". У нас главная беда и печаль в августе 1991 была, что никто нам из ГКЧП не дал интервью, а мы очень хотели. И журналисты у нас очень разные, но у всех есть уважение к информации. Мы всегда даем разностороннюю картину, а потом как угодно можно анализировать.

– Как проходила смена главного редактора с Корзуна на Венедиктова?

– Это было в 1996 году – времена очень сильно менялись. В 1992 году "Эхо Москвы" стало акционерным обществом с разными акционерами, много акций принадлежало Гарри Каспарову. Нам нужно было очень серьезно развиваться, потому что к 1994 году мы подошли к тупику – мы уже не понимали, где и как мы существуем. Мы работали на дряхлом оборудовании, у нас очень долго был военный ветхозаветный ламповый пульт. Сейчас бы сказали: Ооо, ламповый, это такой интересный звук! Это, конечно, для гурманов, но после событий в Вильнюсе (менее чем через год после провозглашения Литвой выхода из состава СССР в январе 1991 года в Вильнюс были введены советские вооружённые силы – прим. ред.), когда мы работали с 10 утра до 11 вечера, на этом пульте можно было жарить яичницу, такой он был раскаленный. И все оборудование у нас было старое.

Мы уже не знали, как платить зарплату. Надо было упорядочивать рекламу. И мы искали инвестора. И нашли [Владимира] Гусинского, потому что тогда уже существовала газета "Сегодня" и начиналось НТВ. Мы присматривались, и вроде там все ребята говорили, что все нормально, что он, если и лезет, но только с великими рационализаторскими предложениями. Гусинский всегда все улучшал и был обуреваем потрясающими грандиозными идеями. В газету он не лез, с телевидением все было немножко по-другому, особенно когда начались олигархические войны. Мы избежали этого, потому что радио всегда находилось на периферии сознания "Медиамоста".

Мы еще написали гигантский талмуд – устав редакции, где поставили столько заграждений для произвола любого инвестора, что нам и сейчас это великолепно помогает. Мы придумали чрезвычайно сложную систему изменения устава, чрезвычайно сложную систему избрания главного редактора. Мы сидели с юристами и продумывали всевозможные ситуации и прописывали их. Это уникальный документ.

– У вас никто не просил его списать?

– Я был бы счастлив, но никто не просил. Но сейчас поздновато, сейчас уже все хитрые. Хозяева хитрые и инвесторы хитрые. А нам этот устав очень помог, когда у "Медиамоста" отнимали акции.

– Так как проходила смена Корзуна на Венедиктова?

– Корзун как-то почувствовал, что он себя в этой роли исчерпал, и ему захотелось другой проект.

– В одном из интервью вы говорили, что "Эхо Москвы" получилось не таким, каким Корзун его задумывал.

– Да, совершенно верно. Корзун перфекционист, он любитель чистейшего звука и всего, отработанного до идеала. Сережка даже хотел дресс-код ввести, он просуществовал один день. Лето было, и когда из отпуска пришел Варфоломеев в шлепанцах, Корзун на все плюнул и отменил дресс-код. Ему хотелось, чтобы радио развивалось именно так, как кто-то задумал, по этапам. Чтобы не было неожиданностей из-за внешних обстоятельств. Я имею в виду не идеологию, не принципы журналистики.

– То есть, возвращаясь к вашей метафоре, он хотел "ресторан высокой кухни", а не "домашний ресторан"?

– В хорошем семейном ресторане не может быть всегда абсолютно миллиметр в миллиметр отрезанный кусок мяса, потому что он руками отрезается. И все радийные проекты, которые Сережа делал потом, – они все были очень выстроенные и чистые. Там, конечно, есть человек, но человеческий фактор особой роли не играет. У нас же все на глазок, на чутье. Нам чрезвычайно легко перестроиться. Я не вижу, как в системе "пастеризованного радио" может быть отыграна, извините, смерть Ани Политковской, которая случилась у меня в прямом эфире.

У меня была передача о туризме, полукоммерческая. Я сижу, мне приносят за десять минут до окончания бумажку: убили Аню Политковскую. Здесь же надо сразу решить. Я дал гостям договорить фразу и сказал, что вот пришла новость, что убита Анна Политковская, и мы обязательно еще поговорим с вами на эту тему про путешествия – и тут же врубил отбивку и стал выдавать новости по мере поступления.

– А когда в прямом эфире наши девочки нас вызванивали из Норд-Оста и говорили, что террористы хотят с нами говорить в прямом эфире?

– Там сидели – одна наша девочка, одна из "Московской правды", просто они в театр пошли, и мы им каждый день звонили. А террористы все время слушали. На нас в штабе всех собак спустили: как?! Они разговаривали с террористами?! Совет был чудеснейший из штаба – скажите, что вы в прямом эфире, а сами не давайте в эфир. А у них там приемник, как мы могли отказать?! Они позвонили, и пока мы тянули время, Венедиктов звонил в штаб и говорил, что отказать мы не можем, что мы не можем брать за это ответственность, пришлите какого-нибудь переговорщика. Мы спрашивали, что надо от него. Но те только мычали.

– Кто разговаривал с террористами?

– Я и Матвей Ганапольский. Человека оттуда звали Хасмамад. Он повторил, что они хотят. Раз нам не сказали, что от них нужно, мы стали сами соображать. Попросили воды. Спрашивали, что нужно для заложников. Я говорил, что надо бы детей отпустить. Он говорил: а вы подумайте про детей, которые в Чечне погибали. Мы говорили, что мы все время об этом думаем, но эти дети не виноваты. Тяжелый был разговор, как будто идешь по минному полю.

– Долго длился?

– Мне показалось, что очень долго. Но не меньше 15 минут. В конце концов, он сказал, что им хорошо бы воды принести.

– Корреспондентка ваша выжила?

– Да. Она даже не корреспондентка была, а машинистка.

– Это мы все говорим про смену Корзуна на Венедиктова…

– Да, мы тогда придумали замысловатую систему тройного управления: служба информации и все, что связано с новостями, – Венедиктов; все, что связано с регулярными программами – это я; хозяйственные дела – Женя Любимов.

Это было невозможно, и все в этом запутались. И в 1998 году мы провели выборы главного редактора и выбрали главного редактора. А два года у нас было междуцарствие.

– Венедиктов, говорят, довольно авторитарен как начальник, это не мешает работе?

– Одного из моих самых любимых режиссеров Петера Штайна спросили, демократ он или диктатор. Он сказал: "Конечно, диктатор, но я демократ по убеждениям". Не надо никогда путать предприятие и страну. Цель предприятия – выдавать замечательную продукцию, а цель страны – обеспечить своих жителей. Вот у нас театры превратились в предприятия по обеспечению работой всех на свете актеров, а этого быть не может. У нас очень семейная организация, и Алеша (главный редактор "Эхо Москвы" Алексей Венедиктов), он может кричать, но он всегда принимает единственно правильное решение.

– Бывают ситуации, когда это дело вкуса, а не правильного решения?

– Интуиция редко подводит Алешу. Мы с ним ругались больше, чем с кем бы то ни было. Когда Алешин кабинет был напротив, у нас тут летали стулья и другие предметы. Я, например, считаю, что кричать можно только на равного или на старшего по званию. Но я думаю, что у всех у нас очень сложные характеры, мы занимаемся очень сложным делом. Резкость – оборотная сторона убедительности. Но на моей памяти не было ни одного неверного человеческого решения.

Подлости никогда не было. Не было увольнения смсками. Венедиктов же еще и учитель – на него многие обижались и обижаются, но он никогда никого не бросал. Никогда. Никого. Не бросал.

– Уровень зарплат на "Эхе Москвы" ниже рыночного?

– Ну смотрите, как только появляется какая-то новая радиостанция – всегда ставят изначальные предложения в 1,8 раз больше, чем у нас. Но мы работаем на то, что мы зарабатываем, если бы зарабатывали больше, платили бы больше.

– Кто является для вас конкурентом?

– Тогда, в девяностых, мы конкурировали с монстрами, с Гостелерадио, с "Маяком". А сейчас главный конкурент по количеству слушателей – "Авторадио", хотя оно совершенно другое по формату.

Сергей Бунтман (1956, Москва) – журналист, переводчик. В 1979 году окончил МГПИИЯ имени Мориса Тореза по специальности преподаватель французского и английского языков. В 1980-1990 годах – диктор французской службы государственного радиовещания на зарубежные страны Гостелерадио СССР. Живет в Москве. С августа 1990 года – сотрудник радио "Эхо Москвы".

В 1990-1996 годах – руководитель службы культуры, с 1996 года директор программного вещания, с 1998 года первый заместитель главного редактора.