Михаил Козырев: "Это не со мной происходит"

"Россiя", 15 апреля 2004 г.
Владимир Преображенский

Сегодня молодые музыканты в России, играющие рок-музыку, не могут обходить стороной такой раскрученный и признанный рупор этой культуры, как “Наше радио”. Это и хорошо, и плохо, ибо любое радио – это неизбежный “формат”, определенные рамки, иногда помогающие, но часто оказывающиеся для творчества просто губительными. И в этом вполне отдает себе отчет Михаил Козырев, генеральный продюсер “Нашего радио” и радио Ultra, один из самых неутомимых и ищущих музыкальных деятелей в стране.

– Создавая “Наше радио”, вы чувствовали в себе определенную миссионерскую задачу или это был больше коммерческий проект?
– Это был четко осознаваемый баланс между просветительством и коммерцией. Нам казалось, что это будет, с одной, станция, которая сможет приносить доход, с другой стороны – на ней будет звучать музыка, за которую нам не будет стыдно. Так оно и получилось...

– Были надежды на некую культурную революцию?
– По крайней мере – на фундаментальное изменение музыкального климата. Уже сегодня понятно, что изменение произошло, может, не такое широкомасштабное, как хотелось. Еще недавно сложно было представить, что на нашем музыкальном небосклоне появится целое созвездие новых имен, которые станут звучать на самых разных радиостанциях (в том числе и “попсовых”): Земфира, “Би-2”, “Ночные cнайперы”. Ведь запустили их в эфир мы. Но я точно могу сказать, что сегодня маятник качнулся в другую сторону. Страна окутана бесконечными “Фабриками звезд” и “Народными артистами”. Я почувствовал расстояние, увеличивающееся между плотом, на котором мы дрейфуем, и “большой землей”.

– Однако молодые рок-музыканты так или иначе сегодня ориентируются именно на “Наше радио”, не видя никакой другой альтернативы. Даже не секрет, что они начинают писать песни специально “под формат” “Нашего радио”. Получился определенный монополизм. Если молодые музыканты принесли вам диск, а вы его забраковали, означает ли это, что они должны поставить на себе как на музыкантах крест?
– Конечно, нет. Настоящие творцы пишут потому, что не писать не могут. Их распирает изнутри, они видят смысл жизни в творчестве. И никакая радиостанция или телеканал не станут для них “судьбоносными”. Рано или поздно они найдут путь, чтобы донести до публики свое творчество. Я стараюсь построить свою роль в этом процессе так, чтобы как можно большему количеству людей, в которых вижу зерно таланта, дать шанс. Если радиостанция отказала – значит, больше порогов клубов придется обить, чтобы доказать, что вы можете сыграть концерт и собрать на него толпу, значит, большее количество звукозаписывающих компаний обойти, чтобы они дали вам минимальный бюджет для записи вашего какого-нибудь маленького сингла.

– То есть, если в нынешних условиях возникнет какой-то новый андеграунд, вы его будете только приветствовать?
– Абсолютно верно. Более того, я всегда прошу: вы мне приведите пример тех талантливых групп, которые возникли за последние 5 лет, и мы на них не обратили внимания...

– Пожалуйста: Инна Желанная, “Оберманекен”, “Джа дивижн”, “Оргия праведников”, Умка в конце концов.
– Во-первых, этим группам много лет. Во-вторых, Умку, например, с удовольствием слушаю и считаю, что она должна звучать в эфире. Но не могу найти песню, с которой можно начать. Нужно учитывать особенности восприятия современного слушателя. Мы существуем в мире брэндов. Поэтому моя задача – чтобы среди огромного количества музыкальных брэндов было как можно больше брэндов качественных, не пошлых. Я считаю, что “Умка и Броневичок” – это качественный брэнд, который должен быть в арсенале некоего музыкального ликбеза современного молодого человека. Вот у “Ночных снайперов” мы дождались, пока появилась песня “31-я весна”, а у Умки пока не можем этого дождаться. Может быть, потому, что ей это не надо.
Особенность существования радиостанции вот в чем. Если мы не будем в течение каждого часа давать какое-то достаточное количество актуальной современной музыки, которая имеет в головах людей некую привязку к реальности (на этот концерт можно сходить, эту пластинку можно купить, это я видел по телевизору), то мы просто не выживем. Я не могу играть архивную Янку Дягилеву, или Башлачева, или Умку пятилетней давности, потому что радиостанции тогда вообще не будет. Этот бизнес уйдет. Поэтому в случае Умки – мне нужно зацепиться за какую-то новую их песню. Есть и еще одни момент. Чем больше мы играем артистов, которые звучат на других станциях, тем выше наш рейтинг. Это тоже приходится учитывать.

– В свое время стало очень много музыкальных журналистов, которые напридумывали всяких слов и терминов – от того же “формата” до “говнорока”. И разговор о таланте музыканта часто стал подменяться рассуждениями о том, к какому стилю относится данная музыка и насколько данный стиль перспективен. В результате молодые музыканты в первую очередь задумываются о том, в каком бы стиле им поиграть, чтобы это выглядело моднее, а не о собственно музыке. Музыканты боятся быть самими собой.
– Я согласен с этим. Мне кажется, что прелесть независимости от кого бы то ни было – в свободе творчества. Ты можешь позволить играть себе что хочешь. Но беда заключается в том, что право на эксперимент, в общем, имеет, как правило, артист с устоявшимся именем.

– Веселого в этом мало.
– Это, с одной стороны, беда, с другой – закономерность. Обратите внимание: включишь радио в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Самые, казалось бы, заселенные мегаполисы с огромным FM-диапазоном. Так вот, я вам точно скажу, что в хит-параде самых непроигрываемых артистов будут Том Уэйтс, “Рэдиохэд”, Бьорк. То есть любые инноваторы, которые делают музыку невзирая на жанры, ломая стилевые стереотипы. В каждом мегаполисе есть станция, которая занимает, может быть, 20-е место, но ее фишка в том, что она крутит только альбомные вещи. Когда ты можешь сделать это своей фишкой и при этом выжить – замечательно! А мы себе такого просто позволить не можем. Очень хочется приобщать людей к группам “Неонавт”, “Мертвые дельфины” или “Небо Здесь”. Но 90% слушателей предпочитают в стотысячный раз послушать “Что такое осень”, “Под небом голубым” и “Группу крови”. Увы, это реальность. Миссионерство не должно идти в ущерб бизнесу

– А как формировался ваш собственный музыкальный вкус?
– Я давно пришел к выводу, что можно многое списывать на случайность, но цепь случайностей все время выстраивается в закономерность. Мама у меня кинорежиссер, она всю жизнь снимала научно-популярные документальные фильмы, я полдетства провел в киностудии, в частности, сидел на “озвучке” фильмов. Поэтому всякие звуки, фонограммы – синхронные, несинхронные, шумы и прочее – были для меня всегда родным миром. Папа был первой скрипкой симфонического оркестра Свердловской филармонии и преподавал в консерватории и училище. И не было в моей жизни ни одного дня, пока папа был жив, чтобы он три часа с утра не занимался на скрипке. Если мама уезжала на съемки, то я ездил везде с папой и сидел на концертах. А если папа уезжал на гастроли, то я был на съемочной площадке. Я до сих пор очень эмоционально реагирую на симфонические концерты. Мне сложно сидеть в филармонии и слушать оркестр – слишком все связано с папой. При этом на любой киностудии у меня есть ощущение, что я здесь просто родился. Вот сейчас я ездил в Свердловск на мамин юбилей. Там сидели люди, о которых я могу сказать: этот оператор мне впервые показал, что такое объектив камеры и как наводить фокус; этому режиссеру я когда-то помогал перетаскивать мебель, а потом он переехал в Петербург и пригласил меня поработать над саундтреком фильма “Брат-2” – я имею в виду Алексея Балабанова. Первая “несовковая” песня, в которую я врубился и влюбился, была Girl “Битлз”. На маленькой прямоугольной открытке “Музыка почтой”, которую мама привезла из Болгарии. Мама отвела меня в английскую спецшколу. Среди преподавателей английского языка, кстати, там было много так называемых “шанхайцев”. Дело в том, что в результате Гражданской войны и революции большое количество белого офицерства эмигрировало в Китай и осело в Шанхае. Дети, рожденные там, получали образование сразу на трех языках: русском, китайском и английском. Потом многие из второго и третьего поколений “шанхайцев” вернулись в СССР и “попали”. До Москвы не допустили, сразу сослали в Сибирь – как предателей и врагов народа. Многие осели на Урале. Например, английскую и американскую литературу у нас преподавал “шанхаец” Юрий Михайлович Бородин. Он принципиально не говорил ни слова по-русски с учениками независимо от их возраста. Абсолютно все объяснял по-английски. У нас ежегодно проводились в школе фестивали английской и американской песни. Я, в частности, в 9-м классе всех подбил петь песню группы Queen – Thirty nine Брайана Мэя из альбома “Ночь в опере”. Но главной болезнью всей школы была “битломания”. “Битлз” были неким кодексом чести в школе. Был некий минимум, после знания которого ты мог называться человеком. Этот минимум значил: знать точную дискографию “Битлз”, знать точный трек-листинг каждого альбома и уметь с ходу отличать, кто поет – Маккартни или Леннон. Вот если ты это знаешь, тебя считают за своего. Если нет – извини, лох, посторонись, люди идут. Я знал наизусть почти все альбомы “Битлз” и до сих пор могу взять любой альбом и начать петь практически сходу, без заглядывания в текст. Это была главная культурная матрица в области музыки, на которую потом все наслаивалось. Дальше был принципиальный спор – Deep Purple или Led Zeppelin (я был всегда за последних). Потом было откровение в виде Queen и откровение в виде Doors. А еще была отдельная “телега” с рок-оперой “Иисус Христос – суперзвезда”. Получилось так, что основы христианства и Библии я фактически оттуда и почерпнул (улыбается). Каждый раз, когда я рассказываю об этом на Западе, все ухохатываются просто. При том, что отличие иудейской религии от христианской я понимал давно. Но историю Иисуса Христа узнал не из Нового Завета, а именно из рок-оперы. Я эту оперу переписал вручную в тетрадку, и она у меня до сих пор где-то лежит. “Иисуса” могу спеть с любого места.

– А вообще вы поете? Играете на каком-нибудь инструменте?
– Нет. Самая большая беда заключалась в том, что папа настолько был убежден в том, что музыкантом быть в этой стране тяжело, крайне невыгодно и вообще это неблагодарный путь, что он категорически не стал учить меня музыке. Тогда-то я радовался, а теперь жалею.

– А хотелось?
– Конечно, хотелось. Но никогда не хватало силы воли преодолеть мозоли на пальцах и начать играть на гитаре. И во имя сохранения чистоты окружающей среды и дабы не наполнять пространство звуками чудовищными и невыносимыми, я стараюсь не петь. Это бывает крайне редко, для родных и близких, и вообще я рэп читаю.

– А на какой русскоязычной музыке вы воспитывались? Радио-то потом возникло “Наше”.
– Русский рок я открыл для себя уже в институтские годы, и это было связано с исполнением моими сокурсниками песен Бориса Гребенщикова и Виктора Цоя на уборке корнеплодов. Я помню первый концерт группы “Агата Кристи”, помню, как Глеб Самойлов много лет сидел на стуле, и мы все уверены были, что он инвалид с детства. Помню первые концерты Насти Полевой. С Бегуновым (гитарист группы “Чайф”. – Ред.) мы познакомились, когда вместе затаскивали, по-моему, как раз Балабанову мебель в квартиру. А тусовка “Апрельского марша” вообще выросла в моей школе.

– Да, была такая замечательная группа...
– Сережа Чернышов, их гитарист, и поныне живет в моем доме. А мой ближайший свердловский друг Миша Симаков – солист “Апрельского марша”.

– А писал им тексты Евгений Кормильцев, младший брат Ильи Кормильцева, поэта “Наутилуса”.
– Совершенно верно. Часто все это происходило в моем доме. Поскольку у Чернышова была собственная квартира, а мама жила в соседнем подъезде, “угорали” там до утра. В 1986–1987 годах всю страну “порвал” “Наутилус Помпилиус” альбомом “Разлука”. Это был прорыв Свердловска, и мы все дико гордились. Поэтому появление на III рок-фестивале во Дворце молодежи “Наутилуса Помпилиуса”, выведенного в особое отделение, было эпохальным событием, на котором мне довелось присутствовать. Помню, как Бутусов преодолевал расстояние от автомобиля до гримерки в сопровождении сотни визжащих девушек. Когда встречаюсь со Славой или сижу с ним на студии, разговариваю, до сих пор вижу эту картину и думаю, как же могло произойти, что я вот так сижу с ним сейчас, запросто беседую, как будто мы давние приятели. Ведь Бутусов в то время для меня – это был просто Космос. Ну а Гребенщиков вообще был другой галактикой, просто богом. И теперь, когда Борис Борисович пьет вино, сидя у меня дома на диване, демонстрируя мне новые произведения, я порой ловлю себя на мысли: это не со мной происходит.

– Михаил, не так давно вы участвовали в таком проекте, как факультет продюсеров, читали там лекции про радио. Насколько, на ваш взгляд, перспективно само создание подобного факультета? Не превратится ли это заведение в “Фабрику звезд” от рок-культуры? Потому что если мы посмотрим, скажем, золотой период “русского рока”, то все это возникало не по каким-то законам, а скорее вопреки.
– Я думаю, вы правы в том смысле, что научить, как сделать рок-группу, нельзя. И научить быть рок-музыкантом – точно нельзя. Но в этой связи давайте посмотрим на объективную реальность. Возьмем 60-70-е годы в мировой рок-музыке. У групп, которые были на музыкальном Олимпе, даже если убрать оттуда вокал, стиль все равно абсолютно узнаваем. Убери вокал Меркьюри, все равно через пару песен ты поймешь, что это Queen, убери вокал Планта, все равно поймешь, что это Led Zeppelin. Doors – то же самое. Уникальный стиль у каждой группы. Сегодня даже в мировой культуре крайне мало групп осталось с настолько ярким индивидуальным почерком. Но зато групп – сотни.

– В чем главная причина?
– Я думаю, что просто таков ход развития истории, музыкальной культуры. Не вижу в этом ничего плохого и не считаю, что это кризис. Ведь в России XIX века так сложилось, что была десятка писателей, каждого из которых по любому абзацу можно было отличить, а в России XX века, особенно его конца, не страшно, что этих писателей сотни и порой их не отличишь. Точно так же, как и в мировой литературе. Мировая интеграция достигла такого состояния, что мир опутан сотнями невидимых нитей. Любое явление моментально становится достоянием гигантского количества людей по всему земному шару.

– Культура мельчает от этого?
– Я думаю, что она диверсифицируется, расслаивается на бесконечное количество стилей и направлений. Такое количество жанров, элементов, экспериментов, провокаций, разрушения барьеров, смешения жанров – такое не было возможно ни в прошлом веке, ни вообще в истории. С одной стороны, общество постоянно возводит барьеры, с другой – мы все время их разрушаем, и это хорошо.

– Однако остались еще художники, которые творят, ни на кого не оглядываясь и не задумываясь ни о каких барьерах.
– Да, есть люди, которым наплевать, услышат их или нет. Лене Федорову (“АукцЫон”. – Ред.) не так важно, перед кем он выступает, сколько человек в зале, крутят его музыку по радио или нет. Этим он и прекрасен, самодостаточен. Я никому этого не говорил, вам только говорю: я упрашивал его записать у нас в студии версию песни “Музыка моя” с его последнего сольного альбома “Лиловый день”. Потрясающая песня, пронзительная, имеющая какой-то невероятный дух! Башню сносит, и ты думаешь: так это же просто реквием! Я его умолял, потому что понимаю: сколько бы я ни ставил в эфир песню в оригинальном виде, не врубится в нее аудитория. А Леня говорит: “Был момент, его нельзя повторить. Да и какой смысл! Я сто пятьдесят раз сводил звуки воедино, искал гармонию, вот в какой-то момент родилось, и этого уже не повторить. И не надо мне это”.

– Какой, на ваш взгляд, должна быть песня, чтобы она, что называется, “выстрелила” в эфире?
– Она должна носить отпечаток яркой индивидуальности артиста. И это может выражаться в чем угодно: уникальный тембр голоса, словесный оборот, удачная фраза, необычный звук инструмента. Не говоря уж о том, что это может быть яркая, интересная мелодия. Пример? В песне “Утекай” “Мумий Тролля” – это само слово и тембр голоса Ильи. В песне “СПИД” Земфиры – это шок от самой темы. А в песне “31-я весна” “Ночных снайперов” – это мелодический ход “С тобой проводит ночи тридцать первая весна” и звук скрипки. Свое, уникальное, неповторимое “я”. То, что ускользает от внимания тех молодых артистов, которые пытаются любыми способами попасть в эфир, начинают под него форматировать свое творчество. Как только человек начинает думать: “О! Вот этих крутят. Я тоже так могу”, – это путь в пропасть. Путь наверх – это “я могу только так, как могу, но никто больше так не может”.

Михаил Борзыкин, группа “Телевизор”:

– Впечатление такое, будто в голове у Михаила Козырева есть удивительный фильтр, в жесткости которого не приходится сомневаться. Так же как и в его искренности. Трудно себе представить, чтобы все, что Козырев делает, он делал бы не от чистого сердца. Мне кажется, что в нем есть вот эта убежденность, вот эти горящие глаза. Но горят они, наверное, на основе каких-то своих вкусовых привязанностей, своего какого-то уровня. И вот наконец у него возникла возможность реализовать широту своего взгляда, что он и делает на частоте “Нашего радио”. А вот с интерактивностью, как и многие, “Наше радио”, мне кажется, переборщило. Принято все время спрашивать мнение у народа в эфире, причем у самой сумасшедшей его части, которая названивает в студию, участвует в каких-то конкурсах, выстраивает какие-то рейтинги. Мне кажется, как-то надо с этим притормозить.
В целом же музыкальный российский радиоэфир, так же как и рок-музыка, находится в состоянии, я бы сказал, гниения, даже не стагнации уже. И запах пошел. На мой взгляд, ситуация убогая, пока безнадежная и провинциальная весьма. И непроходящее ощущение, что планка постоянно снижается, во всем: в музыке, в литературе, в кино. Еще лет десять таких вот снижений – в культуре, в искусстве, в отношениях между людьми, – и мы придем к тому, что достаточно будет, даже не обязательно выходить из парадного, вас замочат прямо у двери собственной квартиры.