Михаил Козырев рассказал, что общего у радио и любимой женщины и о легендарном матерном слове, с которого запустилось «Наше радио»

У меня в детстве было три радиоточки. Одна на кухне — трехпрограммный приемник, который включался в радиорозетку. В Советском Союзе бытовала теория, что именно через эту розетку нас всех на кухне слушает КГБ. И меня смущает, что сейчас, в 2018 году, эту теорию так никто и не опроверг.

В этом радиоприемнике было две программы, а на третьей кнопке было радио «Юность». Через этот государственный радиоприемник вещала Советская страна. Второй, радиоприемник ВЭФ, был сделан в Прибалтике. Папа приносил его на кухню, ставил включенным на холодильник, брился, а потом завтракал. И на нем мы слушали то, что тогда называлось «вражескими голосами»: радио «Свобода», «Голос Америки»… Вот эти позывные «Вы слушаете “Голос Америки” из Вашингтона» с явным акцентом будоражили мое воображение, потому что прилетали из заокеанских далей. Надо сказать, что именно через этот приемник мы узнали о катастрофе в Чернобыле и начале войны в Афганистане.

Моим главным приемником была радиола «Ригонда», которая стояла у меня в комнате. Это был гроб на четырех ножках с виниловым проигрывателем. Меня завораживало то, что на передней панели у него была шкала, подсвеченная янтарным цветом, — и на ней были написаны названия городов: Канберра, Варшава, Бомбей, Лондон, Нью-Йорк… У тебя было реальное ощущение, что если ты повращаешь ручку в нужном направлении и правильно настроишь приемник, то на самом деле услышишь то, что слушают люди в этих городах. Проблема была одна: я жил в наглухо закрытом оборонном Свердловске, и все радиволны глушили. Поэтому звук по всей шкале был одним — статический белый шум. Услышать ничего было нельзя, но фантазия разыгрывалась, и я представлял, что по этим волнам где-то передают, а потом быстро переключался на грампластинки из журнала «Кругозор». По ним я начал влюбляться в музыку, обнаружив на них Высоцкого, Джо Дассена... А потом из стран Варшавского договора мама привезла открытку «Теплящи музыкальный привету» с пластинкой, я поставил ее и услышал: Is there anybody going to listen to my story, all about the girl who came to stay?… чик-чик… to stay… чик-чик… to stay. Так я открыл для себя «Битлов» и слушал эту песню столько раз, что стер запись к чертовой матери.

Радио было для меня абсолютной магической тайной. Помню легендарного Севу Новгородцева, который вещал из мистического Лондона. Помню невероятный прорыв в государственном вещании — начало вещания молодежного канала, в позывных которого пел Владимир Кузьмин. И дальше там звучали абсолютно революционные песни вроде «На заре» группы «Альянс» (ту, что потом перепели Brainstorm и Женя Гришковец).

Во время службы в армии в каптерке сослуживцы обучили меня песне «Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле». Так я открыл для себя русский рок.

А дальше, после окончания мединститута, я попал в Америку.

В Калифорнии я начал работать в колледже, у которого была своя радиостанция, где любой студент мог прийти и играть все, что хочется. Я пришел с чемоданом пластинок русского рока. Меня спросили, смогу ли я записать свои позывные и пилот ночью. Я записал, всем понравилось, и я начал «жечь глаголом» — от Бориса Борисовича Гребенщикова до группы «Центр». Слушали меня только англоязычные студенты, потому что хоть диапазон вещания и покрывал часть Лос-Анджелеса, но в основном аудиторию колледжей. Программу я озаглавил Music of bolshevik kids and babushkas, потому что решил, что «большевики» и «бабушки» — слова, которые распознает любой американец. Как-то, когда я вел эту передачу, мне позвонил армянин с бензоколонки и попросил рассказать, что происходит в Армении. Я был вынужден разочаровать его тем, что понятия о ситуации в стране не имел.

Моей любовью стала радиостанция KROQ, колыбель гранжа. Плейлист мог тогда снести башню любому человеку. Каждый час там звучали Pearl Jam, Red Hot Chili Peppers, Alice in Chains, Nirvana, Бьорк и Depeche Mode… И имена у диджеев были соответствующие (моим любимым был Джет-Рыба). И общались диджеи совершенно иначе: «Это была новая песня группы из Сиэтла, но, чуваки, у нас и в Лос-Анджелесе не так плохо обстоят дела. Давай послушаем “перцев”, там один чувак кони двинул, но группа-то продолжает жить. Послушайте их песню Under the Bridge». И вот эту манеру общения — «ребята, мы с вами одной крови, мы все всё понимаем» — я скопировал, когда начал работать на радио «Максимум». Это помогло мне понять, как должно звучать настоящее радио.

Я помню одну из своих самых важных ошибок в тот период. Мы готовили запуск станции «Наше радио». Березовский дал нам карт-бланш, Руперт Мердок с западной стороны сказал: «Делайте что хотите, лишь бы это приносило деньги». Все уже было готово: плейлист составлен, служба новостей сформирована. И вот декабрь 1998 года. Руководил службой новостей нынешний главный музыкальный критик страны Боря Барабанов. Перед выходом в эфир он провел на работе трое суток без сна. В день старта он прилег поспать буквально на полтора часа — взялся вести первые выпуски новостей сам. Я, упахавшись, клялся себе, что не могу этот момент пропустить. Но я был дома, стартовали мы в пять утра, в семь должна была выйти служба новостей. И я все проспал.

Разбудил меня звонок Владимира Воронова, ответственного за радио у Бориса Березовского. Увидев знакомый номер, я радостно взял трубку с надеждой, что он будет меня поздравлять. Вместо этого я услышал вопрос, сказанный тихим голосом: «Миша, что у вас в эфире?» Я говорю: «В смысле?» Этот вопрос всегда напрягает и вызывает желание потянуться к ручке приемника. Воронов сказал: «Мне сейчас позвонили несколько человек, которые очень ждали нашего открытия. И они не ожидали, что мы откроемся с мата».

Случилось следующее. Боря, уронив голову на стол, ждал позывных, когда ему нужно было выходить в эфир. И последнее, что он услышал в ушах перед запуском в прямой эфир, было: «Боря, а у нас свежий выпуск где?» На что Боря ответил: «Где-где, в ***!» И это пошло в эфир — первая фраза, с которой стартовало «Наше радио». Собственно, Боре до сих пор неловко за это увлекательное начало, хотя никаких санкций не последовало.

Радио — та вещь, в которой слушатель безошибочно чувствует фальшь. Это то, что я всегда объяснял ведущим. Ты можешь повышать обороты своих оценок. Если ты что-то любишь, ты можешь сказать: «Я очень это люблю», но не наоборот. Потому что это моментально считывается в эфире. Но в наши дни, когда диджеи в основном льют в эфире патоку, все это не имеет никакого значения.

Самый сложный вопрос — будущее радио. Я не верю в его смерть. Я верю, что в любом эфирном прослушивании привлекателен элемент непредсказуемости. Ты выбираешь радио как любимую женщину. С одной стороны, ты влюблен в нее, потому что понимаешь, насколько она тебе подходит, понимаешь, что это человек, с которым ты хотел бы провести жизнь. Но при этом ты никогда не можешь точно предсказать, как она себя поведет. И в этой непредсказуемости и состоит магия радио. Я думаю, что даже при торжестве стриминг-сервисов и при том, что сегодня каждый может сформировать плейлист из любых песен, присутствие у микрофона яркой личности и невозможность предсказать, какую песню этот человек поставит, создает нужную магию. И я надеюсь, что не доживу до момента, когда эта магия исчезнет.

Фото: facebook.com/misha.kozyrev