В Лондоне умер ветеран Русской службы Би-би-си Ефим Славинский

В Лондоне в возрасте 82 лет умер Ефим Славинский, переводчик и радиожурналист Русской службы Би-би-си, представитель ленинградской неофициальной культуры 1960-х годов.

Ефим Славинский родился в 1936 году в Киевской области, окончил филологический факультет Ленинградского университета, работал переводчиком с английского языка. В 1976 году эмигрировал из СССР, с 1976 по 1997 год работал на Русской службе Би-би-си в Лондоне.

Журналист Наталья Рубинштейн, также много лет работавшая на Би-би-си, вспоминает своего коллегу и друга.

13 августа, утром, в больнице, во сне, умер Ефим Славинский. Человек, которого я знала практически всю свою взрослую жизнь.

В начале 1957 года, когда мы познакомились, мне было 19 лет, ему - 21 год. Он был приезжий, из Киева, поступил учиться в Ленинградский технологический институт холодильной промышленности. Но проучился там недолго - больно уж они друг другу не подходили, Славинский и Холодильный. Потом он вроде долгое время нигде не учился, перебивался с хлеба на квас, женился, разженился, раз, другой...

Потом вдруг оказалось, что этот провинциал, с трудом и долго изживавший в своем произношении южное фрикативное "г", вхож во все самые крутые молодые компании и причастен ко всякому интересному событию в городе. Начитан он был феноменально - даже для нашего поколения послевоенных зазнаек, которое Бродский самонадеянно назначил "самым читающим советским поколением". Самонадеянно, но небезосновательно.

У Ефима был младший брат, смыслом жизни которого была не книга, а мяч, он был подвинут на футболе. Фима описывал его как редкую человеческую особь: "Понимаешь, за всю жизнь он прочёл одну книгу - "Васёк Трубачёв и его товарищи"! В Киеве его одноклассником был некто Имре Серени - человек, которого мы узнали впоследствии - в его и наши взрослые годы - как выдающегося филолога Омри Ронена.

Ефим говорил, что при знакомстве был поражен: впервые он встретил мальчика, прочитавшего больше книжек, чем он сам. Но Омри Ронену академическая среда и обширная библиотека были выданы при рождении. Ефим свое книголюбство и книгознатство добыл единолично сам. Отец его был, если не ошибаюсь, типографский рабочий. Многолетняя переписка Славинского с Омри Роненом продолжалась до самой смерти Ронена.

Как обозначить роль и место Ефима Славинского в молодой литературной среде 60-х годов города Ленинграда? Стихов он не писал. Ни прозы, ни воспоминаний не оставил. Меж тем, место его было значительно. Ярчайший представитель среды, как бы срез поколения. Я думаю, если прибегнуть к исторической параллели, из пушкинской колоды выпадет нам карта - Петр Павлович Каверин, собутыльник Пушкина, которого тот откомандировал в приятели Онегину, сопроводив двустишием: "В Talon помчался. Он уверен, что там уж ждёт его Каверин..." У Пушкина Каверину посвящено несколько стихотворений. И пушкинская формула каверинского характера без труда прикладывается к портрету моего ушедшего приятеля: "Друзьям он верный друг, красавицам мучитель, - и всюду он гусар".

Конечно, в фимином штатском обиходе было много гусарского, и про верного друга своих друзей и мучителя красавиц - тоже с подлинным верно. Красив он, по-моему, был отменно. Впрочем, все они были тогда красавцы, все они - прав Окуджава - поэты. Стихов он знал смолоду несметное количество. Читал их отлично. Как никто. И едва появившийся новый текст приятеля-стихотворца немедленно с машинописного листка перекочёвывал в его бездонную память - навсегда.

Он был дружен со всей ахматовской четвёркой. И со всем их окружением. И с окружением их окружения. В раннюю пору он шел по жизни в некотором сиянии и даже угаре успеха, особенно успеха у женщин. И еще - он был свободен, свободнее всех, кого я знала: свободен от денег, от благополучия, от семейных вериг, от долгих привязанностей, даже от желания славы... Иногда казалось, что его прославленные и знаменитые друзья ревнуют его к этой абсолютной незавербованности.

Об этом, в сущности, была сложена эпиграмма: "Свистит налево, плюёт направо, всегда без дела Славинский Слава". Слава - это было прозвище, как часто бывает, образованное от фамилии. Ему нравилось.

Это он, Славинский, завёл у нас в городе моду на польский, то есть учить для расширения свободы польский и читать по-польски. Ему это было нетрудно при его владении украинским. И из-под его руки мои знакомые читали в 60-е годы польские журналы, а еще "По ком звонит колокол", многажды рассыпанный в советском наборе, а еще недоступный трактат "Миф о Сизифе" - то, что продавали в книжном магазине стран народной демократии на языках этих стран и что к нам не пропускали по-русски.

О его лингвистической одаренности следует сказать отдельно. В конце концов, он закончил английское отделение филологического факультета. Но к моменту получения диплома он уже владел языком совершенно свободно. Когда я после многолетнего перерыва встретилась с ним вновь на Русской службе Би-би-си, где мы проработали бок о бок почти 30 лет, я сразу вспомнила этот славкин фокус. У него в руках книга. Он читает вслух. И вы, если не видите обложку, никогда не сможете сказать - русская книга перед ним или английская. Читает, то есть переводит, "с листа", как играл бы пианист-виртуоз, без оговорок, без поправок, без помарок.

У него в молодые годы было много приятелей-иностранцев из числа стажеров, студентов и аспирантов.

Он принимал их у себя, приводил с собой в гости к другим, и, может быть, вам сегодня это кажется обычным делом, но это было совершенно не так в 60-е годы в Ленинграде. Иностранцы и иностранки считались носителями заразного западного духа, противопоказанного правильной советской молодежи. Фима снимал комнату в коммунальной квартире. У него, великого аккуратиста, собрался самодельный стеллаж из книг, пришедших с Запада, русских и английских.

Возле двери под ковриком лежал ключ, и всякий - из посвященных - мог зайти почитать даже в отсутствие хозяина. По сути это была общедоступная вольная библиотека тамиздата. Кончилось это так, как только и могло кончиться, и как - параллели очевидны - могло бы кончиться и сегодня: в 1969 году при обыске у него нашли заранее подложенные наркотики, судили вместе с его двоюродным братом и законопатили в лагерь на четыре года.

Я была на этом суде. Грубость обращения судьи с обвиняемыми и свидетелями (среди которых был Константин Азадовский) была запредельная. Их недослушивали, обрывали и одергивали криком. Но девушки, которых обвинение вызвало в суд, чтобы подчеркнуть аморальный облик Славинского, девушки не подкачали - ни одна не дала нужных суду показаний.

После суда меня увезли в больницу - что-то внутри меня оборвалось...

Когда Ефим вышел на свободу, я уже не жила в России. Мы встретились вновь в Лондоне, на Би-би-си, в 1985 году. Нина Стависская, общая наша приятельница, в первый же день сказала мне чуть насмешливо: "Я тебе скажу страшную вещь: они тут все серьёзно относятся к своей работе. И Славка тоже".

Другая реплика другого общего знакомого звучала так: "Ваше Би-би-си превратило битника в клерка".

У Славинского на Русской службе была репутация классного переводчика, аса новостей, которые он мог зачитать в эфир по-русски при случае и без предварительного перевода. Он выпустил в эфир несколько больших радиоантологий поэтов русского зарубежья (сейчас они выложены в электронной библиотеке Андрея Никитина-Перенского ImWerden).

Он был одним из лучших чтецов на Русской службе Би-би-си. Мне кажется, никто и никогда не читал лучше него поэму Венедикта Ерофеева "Москва-Петушки". К сожалению - так бывает на радио - пленка эта утрачена: ищем давно, но не можем найти...

К польскому и английскому он добавил еще итальянский. И, если возникала необходимость, справлялся с немецким и французским, хотя утверждал, что без блеска.

Переписка его с друзьями была обширна. Читал он по-прежнему прорву. "Я последний русский читатель, - говорил он. - Все остальные - писатели". Он очень остро чувствовал политический расклад сил в Великобритании и в мире.

В Лондоне у него был дом и семья: жена Алина и мальчики-близнецы Миша и Даня.

Всегда я держала в голове намерение отправиться к Славинскому с магнитофоном, раззадорить его и записать рассказы о Ленинграде 60-х. Память у него была цепкая. Он отбивался: еще не время. Мало-помалу отбиваться перестал. Но тут-то и оказалось, что время вышло...

Последние годы он был сильно болен. Дышал с трудом. Не выходил из дома. Однако страстного интереса к жизни не терял. И он совсем-совсем немного не дожил до появления внука. Увы!

Когда в начале июня он вернулся домой из больницы после почти полной отключки, прямого массажа сердца и прочего... Он почти не мог говорить, но взял трубку и прохрипел: "Это счастье, что меня откачали".

Договорились повидаться.

Нельзя было откладывать.