Наталья Белозерова: «Вспоминаю радио с болью»

Звукооператор Наталья Михайловна Белозерова о том, каково это — работать на советском радио, чем отличалась система радиовещания до распада Советского Союза и после, а также о том, зачем подвергались цензуре детские письма.

— Когда вы поступили работать на радио?

— Я поступила на работу в комплекс художественных записей Государственного дома радиовещания и звукозаписи (ГДРЗ) сразу после школы, в 1967 году.

— На чем был основан ваш выбор?

— Мой папа работал на радио, я часто приходила к нему, он мне проводил экскурсии. Мне так там нравилось, что после 8 класса я решила перейти в другую школу, где в специализированном классе готовили будущих звукооператоров магнитной записи. Кроме нашей школы такую специальность можно было получить только в театральном художественно-техническом училище. Больше ее нигде не давали. В школе у нас была своя радиостудия, где я регулярно принимала участие в создании передачи «Университет культуры»: сидела за магнитофоном и никого не подпускала.

Но радио я полюбила еще раньше. Помню, в детстве я обожала слушать детские передачи по радиорепродуктору, который у нас висел дома на стене. Так что интерес к радио у меня возник с самых ранних лет.

— Когда вы поняли, что радио — это ваше призвание?

— Сразу, как только начала учиться в радиоклассе. Тогда я осознала, что хочу заниматься только этим.

— Любили свою работу?

— Больше, чем любила. Мы все, я и мои коллеги, ходили на работу как на праздник. Даже после отпусков и больничных мы выходили с огромной радостью. Вот сейчас многие ходят на работу как на каторгу, лишь для зарабатывания денег, к сожалению, а мы хотя и получали немного по сравнению с другими, но свое дело обожали. Слушали много красивой музыки, опер, спектаклей, встречались с интересными людьми: актерами, певцами, музыкантами, поэтами.

— С кем приходилось работать?

— Помню, еще в 1966 году, когда проходила практику учеником оператора, только-только входил в моду Муслим Магомаев. И вот однажды вижу — он идет по коридору. Все сразу: «Ой, смотрите! Магомаев, Магомаев!». А я подумала: «Ну, ладно, ну, Магомаев». Для меня артисты вовсе не были небожителями, никакого пиетета я не испытывала. К тому же за последующие годы кого я только не видела.

Через год, когда я пришла в детскую редакцию, я увидела вживую Галину Иванову и Зинаиду Бокареву — знаменитых советских актрис-травести, ведущих моей самой любимой передачи «Угадайка», которую я слушала в возрасте 8-10 лет. Кроме них, я работала со знаменитыми травести Валентиной Сперантовой и Кларой Румяновой (ее голосом говорят персонажи более трехсот советских мультфильмов, в том числе Заяц из «Ну, погоди!» — прим. авт.): они озвучили огромное количество детских передач, их голоса были всем знакомы, с режиссерами Татьяной Сапожниковой и Лидией Портновой, народным артистом СССР Георгием Вициным, заслуженным артистом РСФСР Николаем Александровичем — он тоже был известен своим голосом, озвучивал Жерара Филипа (знаменитый французский актер 1950-х годов — прим. авт.). Кроме того, Николай Викторович был главным режиссером нашей редакции. Мне также довелось работать с великим всесоюзным сказочником Николаем Владимировичем Литвиновым. Это была самая настоящая сказка: так, как он, детские сказки не читал никто — сколько эмоций, души! Одной из его самых известных работ был радиоспектакль «Буратино», где он озвучил роли всех героев. Чтобы придать его Буратино «детскости», запись его голоса ускоряли. Литвинова дети просто обожали: со всего Союза присылали ему письма, открытки, телеграммы, рисунки, даже посылки с вареньем и сухофруктами.

— Какие вы делали передачи?

— Передач было много: «Ровесники», «Звездочка», «Внимание! На старт!», «Путешествие по любимой родине». Или, к примеру, «Пионерская зорька», в которой я принимала участие и как звукооператор, и как диктор. Меня приглашали читать стихи, тексты и письма: голосок у меня был совсем детский. За каждый выпуск даже доплачивали гонорар — 4.50 рублей.

Также делали передачи «Взрослым о детях». Для их записи приглашали больших артистов: народных артистов СССР Веру Васильеву, Ростислава Плятта и других. Для самых маленьких выходила «Радионяня».

— А вы сами слушали эти передачи?

— Конечно, ведь все, что мы делали, были интересно и взрослым. Каждое утро в 7:40 за завтраком включали «Пионерскую зорьку», днем — «Театр у микрофона» или большие фондовые спектакли: например, «Бегущую по волнам» или «Графа Монте-Кристо».

— Что значит «фондовые»?

— Это спектакли и передачи, которые шли на вечное хранение в радиофонды. У них был особый индекс — Д (длительное хранение). А передачи с индексом ЖВ (живое вещание), как, например, «Пионерская зорька», хранили всего месяц. Существовал и третий вид передач, которые хранили 5 лет, у них был индекс В (временное хранение).

— Кроме детской редакции вы где-нибудь работали?

— Да. В конце 1980-х я перешла на радио «Маяк» в музыкальную редакцию.

— Отличалась ли там чем-нибудь работа?

— Сам процесс практически ничем не отличался. А вот содержание передач и люди, с которыми работала, — да. У нас были три отдела: народная музыка, классическая музыка и эстрада. На запись передач эстрадной музыки приходил только-только начинающий Филипп Киркоров, Лариса Долина, Иосиф Кобзон (ему я делала личную фонотеку), Александр Малинин.

Однажды мне даже довелось работать с Валентиной Толкуновой (великая советская и российская певица, народная артистка РСФСР — прим. авт.). Редактор попросила взять у нее интервью, записать его, наложить музыку — в общем, подготовить полноценный выпуск — и сдать на эфир. Пришлось в условиях ограниченного времени действовать. Вообще, такие случаи были нередки: когда кто-то болел или был нагружен работой, нас ставили в другие аппаратные, иногда срочно вызывали из дома, даже поздно вечером. Нужно было быть готовым всегда.

— А как обстояли дела с цензурой?

— В музыкальной редакции цензуре в основном подвергались песни зарубежных артистов, которых из-за закрытости страны у нас и так слушали мало. Если кому-то удавалось достать пластинку или пленку с зарубежной музыкой, ее первым делом отдавали на перевод, после чего переведенный текст шел в цензурный отдел. После 1991 года, когда цензура была отменена, мы сами решали, какие песни давать в эфир, а какие нет: была так называемся самоцензура.

С текстовыми передачами обстояло примерно так же: подготовленный текст редакторы отправляли в цензурный отдел, где его тщательно изучали и проверяли на наличие крамолы. Потом, если все было благополучно, ставили печать и отправляли на запись.

Проверке подвергались и письма, которые присылали дети в редакцию: кто знает, что ребенок из какой-нибудь глубинки мог написать — вдруг что-то непотребное. При коммунистической идеологии по-другому было нельзя. Если же какие-то слова или предложения все же были записаны, то после еще одной проверки их приходилось вырезать прямо на пленке. В эфир ничего лишнего не проходило.

— Много приходилось вырезать?

— Всегда по-разному. Чаще это зависело от спикера. Любые речевые недостатки — будь то повтор слов, запинки, слова-паразиты, междометия — надо было вырезать. По радио все говорили четко и внятно, никаких «эээ» или «ну».

— Нравилось работать с пленкой?

— Очень. Конечно, иногда было сложно: тут вырезать, там наложить, там склеить, но мне это нравилось.

— А склеивали чем?

— Сначала использовали обычный жидкий клей или ацетон, потом стали пользоваться скотчем.

— Музыкальные передачи тоже приходилось резать?

— Да, поскольку у каждой передачи была своя длительность. Если при записи выходило на 15-20 секунд дольше положенного, то необходимо было найти, где можно «подчистить». Чаще всего убирали проигрыши из песен или повторы: за любой повтор нас лишали премии. Поэтому редакторские навыки были крайне необходимы. В эфир должны были идти только идеальные передачи. Сейчас, конечно, о таком уровне ответственности и внимательности работников радио нет и речи. К примеру, одна передача, которую я сейчас периодически слушаю, несколько месяцев выходила в эфир с двумя началами. У нас бы такая запись была забракована моментально.

— В прямом эфире когда-нибудь работали? Его ведь так не «подчистишь».

— Работала, да, когда выпускали радиомарафоны, приуроченные к большим праздникам, например, ко Дню защиты детей. Иногда в режиме реального времени записывали трансляции из других городов и стран, но потом мы могли их монтировать и выпускать уже обработанную запись.

— Расскажите поподробнее, какие изменения произошли на радио после смены власти.

— Во-первых, значительно сократилось финансирование, отчего радиовещание сильно коммерциализировалось: появилось большое количество коммерческих передач, возрос объем рекламы. Во-вторых, изменилось отношение самих выпускающих редакторов, особенно новых, молодых к работе. К примеру, один раз я работала над коммерческой передачей «М-бис волна» на Маяке, и нам требовался новый ведущий. И вот после прослушиваний, где я услышала молодого человека с очень красивым поставленным голосом, правильной дикцией, меня спросили, понравился ли мне кандидат. Я, конечно же, сказала «да»... Больше я этого молодого человека не видела. Я была в шоке. Никому настоящие мастера стали не нужны, в передачи брали более простые, «средние» голоса.

Актеров стали приглашать мало, вместо них тексты могли читать сами редакторы. Они делали много ошибок в постановке ударений, из-за чего по нашей настольной книге — «Книге диктора» — их приходилось перепроверять и исправлять. У профессиональных артистов таких проблем не было. К примеру, у Василия Ланового, знаменитого мастера художественного слова и профессионального чтеца, в каждом слове было поставлено ударение, он никогда не ошибался.

Вообще, радио стало разваливаться очень быстрыми темпами. С каждым годом — все хуже и хуже. Аппаратные забирали под коммерческие цели, другие помещения — отдавали под магазины, студии — сдавали в аренду.

До сих пор мы с бывшими коллегами по работе вспоминаем радио советских лет с болью: мы действительно думали, что будем работать, пока вперед ногами не вынесут. Ни у кого и мысли не было, что когда-нибудь может случиться такое. Поэтому, в 2000-м году, когда у меня появилась возможность выйти на пенсию, я ушла.

— Желания остаться не было?

— Нет, уже не было.

— Не жалели никогда, что так рано ушли?

— Скорее нет, чем да. Постепенно профессия звукооператора магнитной записи начала умирать. Уже в конце 1990-х студии стали переходить на цифровое вещание. Я понимала, что нам с радио пришло время разойтись. К сожалению, так бывает. Но все равно я буду всегда безмерно благодарна своей работе за то, что она сделала меня культурным и образованным человеком, научила меня правильно и красиво говорить, привила любовь к классической музыке, к хорошим спектаклям. Это будет со мной всегда.