Иван Голунов: «Прошел ровно год. Сегодня не мог уснуть всю ночь, прокручивая в голове эти события, читая материалы дела»

Ровно год назад, 6 июня 2019-го, сотрудники УВД по Западному административному округу Москвы задержали корреспондента «Медузы» Ивана Голунова — ему подбросили наркотики. Меньше чем через неделю в результате беспрецедентной кампании журналистской и гражданской солидарности с Голунова сняли все обвинения. По просьбе «Медузы» журналист Катерина Гордеева встретилась с Голуновым и расспросила у него, как прошел этот год, кто же все-таки его заказал и над каким расследованием он сейчас работает.

— Что главного с тобой произошло за этот год?

— Если формально, за год я последовательно в одном и том же деле побывал в статусе обвиняемого, свидетеля и, наконец, потерпевшего. Все следователи и юристы, с которыми я общался, охреневают и говорят, что они такого никогда не встречали в своей практике, и даже не знают подобных историй.

— А если по-человечески?

— Я бы дорого отдал за то, чтобы моя жизнь стала прежней — такой, какой была год назад. Без судебных заседаний, ограничений моей свободы, подозрений и воспоминаний, которые, как бы я ни хотел, не могу стереть из памяти. Я хочу спокойно заниматься своей работой, тихо жить и просто ездить к друзьям на дачу, когда захочу. Вот вы все сидите в карантине пару месяцев, а я — с июня прошлого года живу в таком формате, когда я только тихонько, озираясь, на три минутки могу выйти в ближайший магазин у дома.

— Почему?

— У меня есть определенные меры безопасности, я не могу о них рассказывать. Но тем не менее, я не совсем могу делать то, что хочу.

— Это связано с расследованием? У тебя есть ограничения по свободе перемещений?

— Я не могу подробно отвечать на этот вопрос. Ограничения есть, они существенные. Переносить это тяжело. Это все, что я могу сказать.

— Как часто ты мысленно возвращаешься в 6 июня 2019 года?

— Я стараюсь туда не возвращаться. Мне приходится возвращаться по велению следствия. Но желания нет.

Мне трудно читать посты, которые были написаны тогда в мою поддержку, я каждый раз вздрагиваю, если моя ситуация упоминается в каком-то подкасте, в колонке, мне это трудно психологически. Я со страхом жду годовщины, о которой ты говоришь: сейчас у всех начнут выпрыгивать уведомления — «год назад вы писали», все как будто прокрутится заново.

Год назад я решил ничего не читать, ничего не смотреть, но эта история постоянно меня догоняет: я прихожу в какие-то офисы журналистские и у всех висят эти обложки «Я/Мы», меня передергивает.

— У тебя они есть?

— У меня есть только тот номер РБК, который мне подарила на интервью Ксения Собчак.

— А у мамы есть?

— У мамы, наверное, есть. Мне, когда я еще был под домашним арестом, показывали обложки всех трех газет (в июне 2019 года «Коммерсант», «Ведомости» и РБК впервые в истории вышли с одинаковой передовицей в поддержку Ивана Голунова — прим. «Медузы»). Я тогда не поверил, думал — это какой-то фотошопчик.

Я до сих пор отношусь к этой истории как к какому-то чуду. Думаю, что многие люди тоже думают, что тогда что-то магическое произошло. И вот к этой магии теперь хотят прикоснуться, поэтому повсюду эти «Я/Мы»: приезжаю в Екатеринбург — там «Я/Мы автобус № 27». Думаю: «Господи, какой еще автобус» — оказывается, власти хотят отменить какой-то маршрут и люди протестуют. Захожу в инстаграм, там — «Я/Мы Рамзан Кадыров», была такая кампания недавно. Иду по Москве, в витринах объявления: «Я/Мы, работаем на доставку».

— Ты стал мемом.

— Я стараюсь к этому относиться философски.

— Каким было твое 6 июня 2019 года?

— Я проснулся, погулял с собакой, вышел из дома, поехал на встречу журналистов «Медузы», перечитал еще раз свой текст про ритуальный бизнес, который долго готовил, отправил его редактору Алексею Ковалеву. Он ответил, что ему нужна пара часов, чтобы прочесть.

В течение нескольких дней перед этим мне на все телефоны и мессенджеры звонил журналист Илья Васюнин, ему надо было посоветоваться по поводу одной заметки, просил встретиться. Ну, вот мы, собственно, договорились о встрече. И я пошел: там можно было пройти двумя маршрутами, я выбрал тот, по поводу которого за пару недель до этого отправил жалобу в мэрию на ямы. Мне ответили, что ямы заделали, я решил проверить.

— Заделали?

— Ямы действительно заделали, но я увидел помятый дорожный знак, сфотографировал его и пошел дальше. Тут слышу из-за спины крики: «Парень! Стоять!» Оборачиваюсь — бегут два мужика не в форме. Первая мысль: «Это гоп-стоп». Вторая: «Хорошо, что у меня нет с собой компьютера и мало денег».

— Они не представляются?

— Нет. Они хватают меня, надевают наручники и запихивают в машину. Потом, задним числом, я думал: «Почему меня не задержали возле моего дома, когда я выходил утром, ведь это было бы технически проще: и обыск провести сразу же, не ездить туда-сюда?»

— Почему?

— Потому что я живу в обычной девятиэтажке, двор весь просматривается, всюду камеры круглосуточного наблюдения. А эти ребята выбрали для задержания такое место, где, по их расчетам, не было ни одной камеры. Они так думали.

— А на самом деле?

— А на самом деле — спасибо родственнику [премьер-министра России] Михаила Мишустина Александру Удодову, на офисе его инвестфонда была камера видеонаблюдения, материал с которой хранился дольше, чем стандартные семь дней. Они об этом не знали. Но это видео оказалось очень полезным для следователей потом.

— Какие у тебя были предположения в момент задержания?

— Первая идея появилась после того, как уже в машине сидящий со мной рядом оперативник Денис Коновалов показал обложку удостоверения «Отдел по борьбе с наркотиками». В этот момент наступило облегчение. Я подумал: «Они видели, как я что-то фотографировал, наверное, решили, что я закладчик. Сейчас все выяснится, они поймут, что это не так, и меня отпустят». Но тут Коновалов доверительно так меня спрашивает: «А что за сходка у вас была недавно в Риге?»

— То есть люди, которые тебя задержали, совершенно точно понимали, кто ты? И что ты — журналист?

— Да, они понимали, кто я.

— А зачем ты ездил незадолго до задержания в Ригу?

— Там была ежегодная конференция русскоязычных журналистов-расследователей «Маяк», которую проводит «Медуза» [в партнерстве с OCCRP]. Но в машине, когда мне начинают задавать все эти вопросы, жонглировать какими-то фактами моей биографии, частной жизни… Я уже понимаю, что точно дело не в том, что я что-то там фотографировал. С этого момента я начинаю постоянно повторять одну и ту же фразу: «Прошу сообщить о моем задержании адвокату и моим близким». На что мне отвечают: «А ты не задержан». — «В смысле? Я сижу в машине в наручниках, я могу выйти?» — «Нет, не можешь. Но ты не задержан. Поэтому тебе не нужен адвокат».

Дальше они говорят, что сейчас будут проводить личный досмотр, потом «прокатают пальчики»; я отвечаю, что готов все это сделать, — но в присутствии адвоката. На что мне говорят: «У нас секретное мероприятие. Здесь адвокат не положен». Еще в момент задержания оперативник сказал: «Телефон есть? Давай сюда. Немедленно разблокируй». Я говорю: «Нет. Почему я должен разблокировать телефон?» А дальше — обычная история типа: «Вы — дебилы, — говорят они мне. — Насмотрелись американских фильмов и считаете, что вам везде нужен адвокат».

— Кто, кроме Дениса Коновалова, участвовал в твоем задержании?

— Вместе с Коноваловым меня задерживал Роман Феофанов. Когда на меня надели наручники, я увидел, что стоит машина, в которой сидел Акбар Сергалиев; вместе с Феофановым и Коноваловым Сергалиев проводил со мной все следственные действия. Когда Коновалов куда-то отлучался, его заменял Максим Уметбаев.

— В самом начале было много разговоров, что ты случайная жертва 228 статьи, часть 2-я — хранение, изготовление и сбыт наркотиков. Это «народная» статья: наркотики подкидывают, чтобы соблюдать отчетность, а значит, на твоем месте мог оказаться фактически каждый из нас.

— После вопросов про Ригу я стал понимать, что они обо мне знают больше, чем о случайном человеке на улице.

— До задержания ты замечал слежку или какую-то подозрительную активность в твоих мессенджерах, почте?

— Нет. Я ничего особенного не замечал. Может, это какая-то моя беспечность, может, просто насыщенная жизнь тех дней — но мне ничего не казалось подозрительным. Позже я узнал, что за меня «отвечал» Акбар Сергалиев, потом ему в помощь был выдан Роман Феофанов. Они меня вели: следили за мной и моими близкими.

— Во время задержания полицейские сохраняли вежливость?

— Все довольно индивидуально. Когда в первый раз меня один из сотрудников отделения ударил в лицо, мне кажется, это какая-то его личная нервозность сказалась.

Вообще, они вели себя довольно спокойно, буднично. Мне не показалось, что все происходящее как-то выходит за рамки их повседневной деятельности. Они знали, что в отделении работают видеокамеры, но не стеснялись их. Когда что-то происходило, никто не говорил: «Так, немедленно выключи видеосъемку». Например, они осмотрели только два отделения моего рюкзака, хотя их — четыре.

— Как наркотики оказались в рюкзаке?

— В тот момент, когда до меня стало доходить, что происходит, я стал понимать, что мне что-то могут подбросить и старался следить, насколько мог, за тем, что у меня есть. Рюкзак был за спиной и у меня руки были за спиной, в наручниках, так что ситуацию я особо контролировать не мог. Мы проехали в машине метров 400, остановились, там был мужчина, про которого я теперь знаю, что это Игорь Ляховец — начальник одного из отделений наркоконтроля УВД по ЗАО [Западному административному округу Москвы], с ним еще какие-то люди. Они что-то обсуждают и тут же обнаруживается один из понятых, который присутствует при досмотре моего рюкзака: рюкзак открывают, первое, что там лежит, прямо сверху, на блокноте — пакетик с какими-то шариками. Они радостно его берут, сразу говорят, что «похоже на наркотики», заносят в протокол, остальное даже не осматривают — неинтересно. Только спрашивают: «А где твой компьютер? Почему ты без компьютера?» Я говорю: «А почему я должен быть с компьютером?» Ну, нет и нет.

Все происходило по сценарию, который им был знаком, в котором не может быть сбоев. Не могу сказать, что они особенно напрягались. Разве что — когда что-то, что им требовалось найти, не обнаруживалось с первого раза.

Например, когда в самом начале они ничего не нашли в квартире, то на секунду возникло какое-то недоумение, потом кто-то из полицейских говорит: «Посмотрите еще раз». И ни у кого нет вопросов типа: мы же смотрели, зачем снова-то? Они идут, находят то, что им надо найти, и говорят: «О! Обнаружили». И опять теряют интерес. Часть из них просто собирает вещи и уходит, несмотря на то, что коридор, кухня и ванная осматривались довольно формально. Например, они достали аптечку на кухне, поводили по ней пальцем: «М-м-м, таблетки». Но никаких вопросов о том, что это за таблетки, ни у кого не возникло. Когда уже закончился обыск, кому-то из них раздался звонок: «Изъять все электронные носители». Вот. «Изымите в квартире все электронные носители». Они изъяли флешки, жесткие диски и дописали это в протокол.

— Так что служило триггером того, что сотрудники полиции теряли самообладание и начинали тебя бить?

— Любые мои попытки привлечь к себе внимание посторонних людей и настоять на появлении адвокатов — это если обобщать. Было несколько эпизодов. Первый — еще в здании УВД, когда я сказал, что готов проходить дактилоскопирование только в присутствии адвоката и без адвоката никуда своими ногами не пойду. Типа, хотите — несите меня на руках. Вот это был, как ты выражаешься, триггер. Потому что в этот момент Максим Уметбаев заистерил, вспылил и дважды ударил меня в лицо: «Кто это тут будет нести тебя на руках?»

Вторая потасовка случилась уже в кабинете медосвидетельствования. Это такое место, куда везут пьяных или под наркотиками освидетельствовать. Там везде, даже в туалете, камеры, которые всегда все пишут и долго хранят видеоинформацию. К тому же я понимал, что это медицинское учреждение, оно не связано с полицией. Для меня это был шанс привлечь к себе внимание. Когда меня завели, я увидел какую-то постороннюю девушку и попытался к ней обратиться: «Меня незаконно задержали, меня избивают. Пожалуйста, позвоните моей маме». У мамы очень простой телефон, я помню его наизусть — и я стал диктовать номер. Девушка вначале как-то отреагировала, но потом полицейские ей сказали: «Все в порядке, не надо никуда звонить, все хорошо». И она ушла.

Тут появился Ляховец: «Что у тебя там? Адвокат есть? Какой адвокат? Ты его сам себе придумал. Нет у тебя никакого адвоката. Как его зовут?» Я говорю: «Сергей Бадамшин». — «Какой у него телефон?» — «Я не помню наизусть, посмотрите в интернете». И Ляховец такой: «Да не буду я ничего смотреть в интернете, не будем никуда звонить. У нас вообще секретное мероприятие, только следователь будет звонить, когда отдадим материал, все, пока!»

И меня повели сдавать анализы. Там простая система: ты дуешь в аппарат, из аппарата выходит бумажка, ты на ней расписываешься, все пломбируют, ты расписываешься на пломбах и в журнале, что ты все сдал. Журнал — это разворот, одна страница заполнена, другая — нет. И я старался расписываться так, чтобы залезть на другую, чистую, сторону журнала, чтобы у них не было возможности вырвать эти листы. Вместо подписи я везде писал: «Я требую адвоката, меня избивают…» и так далее. Они стали возмущаться, что от меня требуется только подпись; я ответил, что у меня сейчас вот такая подпись.

А потом, когда подошли врачи, попытался обратиться к врачам: «Я не уверен, что это сотрудники полиции. Они ведут себя странно, применяют физическое насилие, они в гражданской одежде на гражданских автомобилях. Я прошу вызвать наряд полиции для того, чтобы зафиксировать эту ситуацию». Врачи — в недоумении. Я стал спорить, потому что понимал, что мне надо сделать так, чтобы о моей ситуации как можно больше людей сейчас узнали: 45 человек труднее заставить молчать, чем четверых, я просил полицию, адвоката, в ответ меня стали выволакивать оттуда. Я, понимая, что другого шанса у меня может не быть, схватился за лавочку; они стали давить на костяшки пальцев, я разогнул их от боли, они стали меня волочь, я пытался за что-то хвататься, один из них бил меня в живот, чтобы отцепить. В какой-то момент они рассинхронились — один потянул меня за ноги, другой разжал руки — и мы упали, я ударился головой, это было на лестнице, на меня упал сотрудник полиции и я на короткое время потерял сознание.

Когда я пришел в себя, они выволокли меня на улицу, там Роман Феофанов поставил мне ногу на грудь и придавливал коленом, чтобы я ничего не смог сделать. Но что я мог сделать, у меня же все это время руки — в наручниках!

— То есть ты цеплялся за лавки и за лестницу в пункте освидетельствования руками, которые были в наручниках?

— Да. Я понимал, что это едва ли не единственный мой шанс привлечь к себе внимание. Но я обломался. Ничего не вышло, кроме вот этой вспышки. Потом подъехала машина, в которой был Акбар Сергалиев, и меня стали увозить.

— Ты понимаешь в этот момент, что с тобой может произойти все, что угодно и никто об этом не узнает?

— До меня доходило постепенно, когда стали происходить неконтролируемые вещи. И я уже не понимаю — я себя настолько плохо повел? Что я им уже срываю? Какой-то план? Может, им уже проще меня пришить, а потом сказать: «Да вот, мы нашли у него наркотики, а он выпрыгнул из окна». Мы же все помним истории про ОВД «Дальний»…

И я понимаю, что мой единственный шанс — остаться где-то на видео, быть кем-то увиденным. Поэтому я все время кричу: «Отвезите меня в дежурную часть УВД!» — и когда мы едем на медосвидетельствование и на обыск в квартире, в машине я стараюсь держать руки на вешалке над дверью, чтобы было видно наручники. Я же не могу написать на стекле «Меня задержали», я просто еду в этой идиотской позе, прижавшись к окну для того, чтобы было видно, что это — я, и я еду в наручниках. Почему-то я надеялся, что кто-то из знакомых меня увидит и начнет обзванивать всех с вопросом: что происходит? Но никто не увидел. И никто никому не позвонил ни тогда, ни потом, когда уже у себя во дворе я кричал, что меня незаконно задержали сотрудники полиции, позвоните моей маме, телефон такой-то.

— Выходит, что оперативники были абсолютно уверены в своей безнаказанности?

— Я не думаю, что они как-то об этом задумывались. Они делали то, что делают обычно. Я думаю, обычно их задержанные ведут себя иначе, больше пугаются, меньше знают свои права. Время от времени в течение этого дня опять появлялся Ляховец, который типа по-доброму говорил: «Ну, кому ты там хочешь позвонить?» И как только я начинал перечислять, отвечал: «Да не, не будем мы никому звонить!»

— Что повлияло на то, что у тебя появился адвокат, что к тебе в СИЗО пришла [журналистка, член ОНК] Когершын Сагиева, что ситуация стала проясняться?

— Ничего не повлияло, все развивалось по тому сценарию, который они и запланировали, в той последовательности, которую они обозначили с самого начала. Они мне сказали, что любые звонки ты будешь делать только от следователя. И когда мы пришли к следователю, мне предъявили обвинение, я спросил: «Может, мы кого-нибудь известим?» Следователь буднично ответил: «Ну, давай позвоню. Телефон есть какой-нибудь? Давайте позвоним каким-нибудь твоим друзьям-наркоманам».

— Это была злость, равнодушие или рутина?

— Ты знаешь, я так и не понял. Молодой такой следователь Игорь Лопатин, приятной наружности, со всеми этими нравоучениями: «Не стыдно тебе молодежь на наркоту подсаживать?» Я пытаюсь ему сказать, что меня били, меня незаконно задержали, а он так спокойно: «Да у тебя полные карманы наркоты, чувак!» Я опять: «Меня избивали». А он: «Ну, это я понял, да. Давай это не будем записывать».

Мне кажется, следователь понимал, что происходит, но про себя решил, что он винтик в системе, он к этому привык. Я изучил потом дела, которые велись в Западном округе [Москвы] за последние три года. И про все эти «полные карманы наркоты» он рассказывал всем своим подозреваемым. Он просто выбрал себе такой карьерный путь — и иногда на допросах пытается себя развеселить чем-то, самоутвердиться.

При этом ты же понимаешь, что все оперативники сидят в этом же кабинете, и я рискую тем, что я сейчас отсюда выйду и мне от этих людей влетит за то, что я про них рассказываю. Но никто не напрягается. Никого ничего не удивляет. Это — накатанная схема, обычный сценарий, который у них там чуть ли не каждый день. Я просто оказался сбоем в системе.

— Но в итоге тебе дают позвонить. В какой момент и почему?

— В конце допроса он буднично сказал: «Ну, кому ты там хочешь позвонить, давай позвоним уже». Меня задержали в 14:34, а это уже была половина четвертого утра. Я начал судорожно думать, кому я могу позвонить в это время: маме уже нельзя, она или спит, или не поймет, что происходит. Нужен кто-то, чей телефон я помню и кому можно позвонить в это время.

Я решил позвонить [журналистке] Свете Рейтер, потому что мы дружим, потому что она поздно вечером вернулась из командировки и может еще не спать, потому что Света быстро и точно поймет контекст дела.

Сам я со Светой не разговаривал, говорил следователь. Но Света все быстро поняла. Это было правильное решение. Через два часа в ОВД уже приехал мой первый адвокат Дмитрий Джулай из «Агоры». И я первый раз как бы немножко расслабился, потому что задача, чтобы об этом узнал хоть кто-то из внешнего мира, была выполнена.

— Тебе дали с ним встретиться?

— Поговорить наедине не дали. Оперативник сказал: «Мы от вас отошли на три метра. Это считается, что у вас конфиденциальный разговор». Но я общую концепцию того, как нужно себя вести, что делать — понял, немного успокоился.

— Дальше какая последовательность развития событий?

— В 3:30 следователь позвонил Свете Рейтер, в 5:30 приехал адвокат Дмитрий Джулай, в шесть часов вечера — члены ОНК Ева Меркачева и Иван Мельников, с ними какие-то генералы. В ночь на 8 июня меня перевезли в ИВС, в семь утра 8-го туда пришли Когершын Сагиева и Иван Мельников, опять же из ОНК, а в девять утра меня снова повезли к следователю.

И у него в кабинете я обнаружил включенную камеру и Эдуарда Петрова, ведущего программы «Честный детектив» на канале «Россия». Петров оказался первым журналистом, получившим ко мне доступ, эксклюзив. Он был намерен взять интервью. И я тогда подумал: вот, что делать? Кричать: «Кремлевская пропаганда!» и закрывать лицо руками? Но, подумал я, я же тоже журналист, я хочу, чтобы на мои вопросы отвечали. И я решил отвечать, но так, чтобы ничего нельзя было вырезать и использовать как-то во вред мне. Мы начали говорить.

И тут выяснилось, что Эдуарда Петрова интересуют какие-то диковинные вопросы: «Какой у меня трудовой договор, как я работаю, кто и куда мне перечисляет деньги, кто мне дает задание писать заметки?» И я тогда его спросил: «А вам — кто?» Он засмеялся и ответил: «Ну, я сам, я же — начальник». А я говорю: «Я — не начальник, но за последние четыре года все, что я написал, я написал по собственной инициативе. Я работаю в „Медузе“, получаю зарплату, плачу с нее налоги и все такое». С тем Петров и ушел.

— Есть версия, согласно которой большую роль в перемене хода дела сыграла [генеральный директор «Медузы» Галина] Тимченко. В том числе, говорят, что Тимченко, узнав от Рейтер о том, что с тобой происходит, звонила [первому заместителю главы администрации президента Алексею] Громову. Есть даже версия, что в обмен на твое освобождение Тимченко давала Громову какие-то обещания. Эта тема время от времени всплывает.

— Я слышал об этом много раз. Но ничего об этом не знаю. Если тебя интересует мое мнение, то я не думаю, что это история, в которой кто-то с кем-то подковерно о чем-то договорился. Просто обстоятельства сложились таким образом, что об этой истории узнало одновременно очень много людей. И многих она возмутила. Люди стали задавать вопросы.

Приведу пример. Вот в половине четвертого ночи обо всем узнала Света Рейтер. А в 7:40 утра на личный телефон следователя Лопатина позвонила Ксения Анатольевна Собчак. Дело в том, что следователь совершил глобальную ошибку: он позвонил Свете Рейтер со своего мобильного телефона. И вот когда Собчак утром ему перезвонила, он, мягко говоря, офигел. И я знаю о попытках Собчак донести информацию обо мне до, например, [министра внутренних дел Владимира] Колокольцева. Это я знаю точно: рано утром 7 июня Колокольцев был уже в курсе.

— Кто помимо Собчак участвовал в разрешении этой истории?

— Очень много самых разных людей совершенно разного уровня, из совершенно разных сфер. Информация разлетелась невероятно быстро, люди узнавали, задавали вопросы, возмущались. Даже сейчас я встречаюсь с какими-то чиновниками и случайно узнаю, что они тоже что-то предпринимали, когда происходила со мной вся эта ситуация.

Я потом смотрел, как люди выходили на митинги за меня к зданиям местной полиции в Тюмени, Новосибирске, Владивостоке, Саратове, Сургуте, Ростове… Я думаю, в некоторых городах полицейские вообще не понимали, кто я такой, о чем речь, зачем, почему у них перед зданием какой-то пикет.

Я очень часто встречаю людей на улицах, которые меня узнают. И многие говорят: «Я никогда до этого в жизни не выходил ни на какой пикет. Первый раз в жизни я вышел за вас». Кто-то из этих людей вообще не знал о том, что такое «Медуза» и никогда ее не читал. Но их возмутила ситуация. И они заходили на сайт «Медузы», распечатывали лист А4 с моей фамилией и шли стоять в пикет. А другие люди — журналисты — задавали вопросы, в том числе, самым влиятельным людям страны, на питерском экономическом форуме. И эта история становилась все более и более публичной.

Люди вышли за меня потому, что в нынешней России мало какой-то информации. А расследование — один из способов узнать больше о том мире, в котором живешь.

Сейчас, в связи с годовщиной дела, мне пишут «Давайте вспомним, давайте поговорим о цеховой солидарности». Меня это раздражает. Это история не про цеховую солидарность, а про солидарность против несправедливости. За меня почему-то вышли люди, не имеющие отношения к журналистике. Однажды машинист электрички на какой-то станции, увидев меня, высунулся в окно и спросил: «А вы тот самый?» И стал рассказывать, как он за меня переживал. Ну вот, казалось бы, чувак, ты водишь электричку, смотришь на пути. Откуда ты все это знаешь? Зачем тебе это? Но таким странным образом выяснилось, что людям нужна журналистика, им не все равно.

— Хорошо. Даже если мы согласимся с тем, что неслыханная общественная поддержка круто повлияла на ход твоего дела, трудно спорить с тем, что появление новостей о тебе на всех федеральных каналах и три главные деловые газеты страны с одинаковой первой полосой не могут быть не согласованы с кем-то из АП типа Громова.

— Я ничего об этом не знаю, Катя. Я в этот момент находился под домашним арестом и порядочно обалдел, увидев эти первые полосы. Мне до сих пор все это кажется чудом, чем-то невозможным и невероятным. Когда Собчак мне принесла газету РБК, я был уверен, что первая полоса — это какая-то специальная вкладка, а вообще у газеты есть нормальная первая полоса и я вертел ее и так, и эдак, пытаясь найти эту «нормальную» полосу. И очень удивился, когда не нашел.

Я был потрясен, когда через несколько дней домашнего ареста, после проведения всех экспертиз и допросов, с меня сняли обвинение — в связи с отсутствием причастности. Это экспертизы на наличие моих следов на изъятых наркотиках, употребления мной наркотиков. Опытные следователи говорили: «Обычно это делают две недели. Чтобы это сделали за пять дней?! Такого никогда не было». Но все было сделано максимально быстро, как бы вперед очереди — и был получен результат, что никаких наркотиков нет. Были проведены служебные проверки о нарушениях во время задержания, о недопуске адвоката, о том, что мне не разъяснили мои права.

— В какой момент происходящее с тобой стали связывать с расследованием, касающимся сферы ритуальных услуг?

— Журналисты знают, что, если кому-то не нравится, что кто-то пишет о нем, изучает какую-то тему, то лучше предотвратить эту ситуацию. Обычно, правда, это делают до публикации. Но расследование про рынок ритуальных услуг я отправил редактору за два часа до задержания. И те, кто меня «вел», должны были быть в курсе, они же следили за мной, прослушивали мой телефон.

С другой стороны, когда меня спрашивают: «С чем это может быть связано?», я вспоминаю, что герои некоторых моих заметок давали мне понять, что им не особо нравится, что я ими интересуюсь, произносились недвусмысленные фразы типа: «Лучше вообще не писать, столько других интересных тем»; «А мы столько мест на кладбище как раз подготовили новых, расширение делаем». Это не прямая угроза, но звучит стремновато. И когда коллеги в суде спрашивали, с чем может быть связан мой арест, у меня в голове всплывало расследование сферы ритуальных услуг — и другое расследование, про квартирных мошенников, которое я тоже делал для «Медузы» незадолго до этого; там тоже фигурировали люди, у которых очень хорошие связи с полицией.

Как потом выяснилось, заметка о квартирных мошенниках не так заинтересовала коллег, как история про ритуальный бизнес, который традиционно у всех связывается с криминалом.

— Помимо криминала, ритуальный бизнес связывается еще с Федеральной службой безопасности России и генералами [Алексеем] Дорофеевым и [Маратом] Медоевым.

— Да, об этом было в заметке.

— Сейчас ты связываешь свое задержание с этими людьми?

— Непростой вопрос. Но я попробую ответить. После всех этих событий оперативниками была проведена довольно большая работа и мне стали известны дополнительные подробности, я стал четче представлять картину. И понял, что вся эта история началась еще до того, как я занялся темой ритуального бизнеса. И даже до того, как люди из ритуального бизнеса узнали, что я об этом пишу.

Сейчас идет работа по заказчику этого преступления. Я не могу говорить каких-то подробностей. Все, что я могу сказать, — это то, что мое задержание не связано с заметкой про ритуальный бизнес.

— Но случайной жертвой ты тоже не был?

— Точно — нет. Большего я сказать не могу. Идет оперативная работа. Мне бы хотелось, чтобы она была завершена. Заказчики моего дела реально подставили и опорочили правоохранительную систему, опорочили мою страну, выставили всех идиотами. И, мне кажется, будет очень странно, если они не понесут за это ответственности.

— Поняла. Но еще пара вопросов. Выходит, Дорофеев и Медоев непричастны к твоему задержанию?

— Нет.

— Встречался ли ты с кем-нибудь из них лично?

— Нет.

— Они не выходили с тобой на связь и не пытались побеседовать?

— Нет. Мне об этом неизвестно.

— Сейчас ты уже понимаешь, какое из твоих расследование стало причиной всех случившихся в июне 2019 года событий?

— Думаю, да. Но сейчас идет следствие. И говорить о чем-то более конкретно я не могу.

— Можем ли мы говорить, что ты оказался внутри разборок разных ведомств МВД и ФСБ?

— Я многое читал про это, но не могу сказать, что владею полной информацией. Исходя из того, что я сегодня знаю, я могу говорить о том, что я — не случайный человек в этой истории. Не было задачи задержать просто какого-то человека, журналиста. Была задача — конкретно я. Другой не подошел бы на эту роль.

При этом я понимаю, что те, кто устраивал историю с моим задержанием, не учли каких-то факторов типа того же петербургского экономического форума: одна из немногих ситуаций, когда журналисты оказываются лицом к лицу с чиновниками под камеры. У меня нет ответа, была ли это случайность — или это был, наоборот, хитрый проверенный расчет другой стороны? Я дрейфую между двумя этими версиями.

Также я не понимаю — заказчики моего задержания знали, что я писал, в том числе, заметку про ритуальный бизнес, или не знали? Это был расчет или плохая подготовка? У меня нет ответа.

— Можешь вспомнить момент, когда тебе стало отчаянно страшно?

— 12 июня. До этого момента я находился в какой-то предельной концентрации, я понимал, что мне нужно известить адвоката, мне нельзя ничего подписывать, мне нельзя ничего у них ни пить, ни есть, потому что могут подбросить все что угодно, мне нельзя реагировать на внешние раздражители. И я, в общем, держался так, как мне подсказывала интуиция. Время от времени появлялась мысль о том, что статья, по которой меня обвиняют, — это 15-20 лет. Я механически подсчитывал: «Когда выйду, мне будет 56 лет». Но потом эта мысль уходила. Мне надо было действовать.

И вот 12 июня, уже после освобождения, мне стало страшно. Мне нужно было выйти на улицу, мне надо было увидеть людей. Были какие-то съемки, журналисты, интервью, меня просили: «Ой! Мы так хотим посмотреть, как ты заходишь в интернет, а там весь интернет о тебе!» Я немножко это сделал. Зашел. И увидел трансляцию «Дождя» с Чистых прудов. И понял, что я не могу сидеть дома. Но потом представил себе, как я туда поеду и не смог поехать.

— Почему?

— Я вообще тяжело переношу, когда много людей, в своей жизни я был только на одном митинге, на Болотной в 2011-м. Я не очень понимаю смысл и мне некомфортно при большом количестве людей. В этой же ситуации, 12 июня 2019-го, я подумал, что если приеду, то стану центром какого-то внимания, возможно, источником провокаций. Я не поехал.

— А почему стало страшно?

— От меня требовались действия, которые я не склонен совершать в обычной жизни. Я очень тихо живу. Мой мир — это цифры и реестры, буквы, я не очень умею и люблю общаться с людьми, мне тяжело быть узнаваемым, трудно разговаривать с незнакомыми людьми. А тут стало понятно, что вся эта известность, которой я не искал, на меня обрушится, причем отчасти этому я и обязан своим освобождением. Было непросто.

— Была ли идея, получив оправдательный приговор, уехать из России?

— Такой вариант обсуждался, но мне он катастрофически не нравится. Я люблю свою страну, я вырос здесь, я здесь живу и делаю то, что считаю нужным. Делаю честно. Почему я должен отказываться от того мира, в котором я живу, который создаю, который совершенствую? У них есть недвижимость, деньги, паспорта. Если у них есть проблемы с тем, что им не нравится то, что я делаю, может быть, пусть они и едут?

— Задумывался ли ты о том, чтобы завязать с журналистикой?

— Это было бы нечестно. И с точки зрения людей, которые меня поддержали, — потому, что я журналист. И с точки зрения моих коллег, в том числе из регионов, для которых моя ситуация стала очень воодушевляющей.

Многие мне говорили: «До вашего дела мы думали, что вся наша работа бессмысленна, это никто не читает, это не нужно обществу. Но когда мы увидели эту поддержку, поняли, что эта профессия имеет смысл». Да, вся эта ситуация произошла потому, что я журналист. Но она и разрешилась именно потому, что я журналист. И сейчас было бы очень странно, если бы я сказал: «Так. Это становится очень опасным, поэтому я буду выращивать цветы». Ну нет, конечно.

Я тебе скажу больше: то, что со мной случилось, в каком-то смысле открыло мне глаза на эту самую «народную» 228-ю статью. Сотрудники УВД по ЗАО открыли мне двери в эту сферу, можно сказать.

Почти за год после моего задержания я исследовал несколько сотен дел по 228-й статье, которые проходили через это УВД. Ты можешь себе представить, что в 80% случаев все рассматривается в особом порядке, люди просто тупят глаза в пол, признают свою вину и их сажают на немалые сроки.

Я вообще много чего узнал и решил, как мне это свойственно, сделать расследование. Причем я люблю работать с документами. И я раньше в основном читал кейсы про конкретных людей, рассказанные с их слов, со слов родственников и так далее. У меня шевелились волосы на голове от прочитанного. Результаты своего расследования я хочу опубликовать сейчас в рамках годовщины.

— В каком виде?

— Я питаю слабость к документам, поэтому я прочел около 700 уголовных дел, связанных с наркотиками, которые возбуждались в Западном административном округе за последние три года. Я столкнулся с какими-то дикими ситуациями, подлогами и фальсификациями в духе: «Я случайно проходил мимо здания УВД по ЗАО. Ко мне обратились неизвестные мне люди и предложили побыть представителем общественности. Я согласился, все подтверждаю». И так пять раз. Оперативники, которые привлекают понятых, — это мои оперативники, понятые — те же самые. И при этом — они по-прежнему неизвестные люди.

Еще часто бывает так, что человек приходит и говорит: «Я хочу добровольно изобличить торговцев наркотиками» и участвует в оперативном эксперименте. А потом проходит еще какое-то время, и уже этого человека полицейские задерживают с наркотиками, устанавливают, что он наркоман, что у него зависимости и так далее. Выясняется, что у него были до этого судимости, он уже был и понятым, и как бы случайно закупщиком — и вот его задерживают в метро, на станции, которая не имеет отношения к УВД по ЗАО.

Или, например, Катя Гаврилова, героиня фильма [Юрия] Дудя, зависимая девушка, ВИЧ+, которой позвонила знакомая, очень правильно подобранная оперативниками, и сказала: «У меня ломка, срочно нужна доза». И звонила так на протяжении нескольких дней каждый час и говорила, что «ты для меня — единственная надежда». И Катя, героиня фильма, отдала свою дозу, которая у нее была на утро, попросив те же деньги, за которые она эту дозу купила. Приехали оперативники: 228-я, часть четвертая, то есть сбыт. Десять лет тюрьмы. Хотя там было 0,17 грамма героина — реально, одна доза.

Зачем это делается? Каким образом девушка с терминальной стадией СПИДа занимается сбытом? Почему ее надо закрыть, если нет больше никаких других фактов сбыта? Но дело это вскрылось под конец квартала. Именно тогда, когда — это я исхожу из исследования этих 700 дел, — внезапно начинается вал оперативных закупок маленьких доз, потому что надо выполнить план, закрыть квартал.

То есть это конвейер. И он существует не для того, чтобы бороться с наркоманией, он не противодействует распространению наркотиков. Это просто конвейер.

— Ради чего?

— Не знаю, не могу сказать. Точнее, не понимаю. Единственный из всех изученных мною кейсов изобличал реальных торговцев наркотиками: история про то, как в Россию прилетели люди из Южной Америки, которые везли наркотики внутри себя. Прилетели, их никто не встретил, они поселились в ближайшей гостинице, пошли в аптеку, чтобы купить слабительное и вывести из себя капсулы с веществом. Там им продали что-то не то и капсулы стали растворяться прямо внутри организма. И человек умер. Его отвезли в судмедэкспертизу, чтобы установить причину смерти. Там сделали вскрытие и обнаружилось, что у него внутри наркотики. И тогда позвали УВД по ЗАО и бодро отчитались о пресечении канала контрабанды.

Это единственное дело из семи сотен, мною прочитанных, которое действительно касается сбыта и распространения. В основном они ловят закладчиков и на этом останавливаются. То есть мы даже не идем изучать, кто эти люди, кто давал им заказы, откуда они брали и так далее. Если быть точным, закладчиков задерживают сотрудники патрульно-постовой службы, а сотрудники наркоконтроля в основном занимаются «контрольными закупками», которые, скорее, являются провокациями, ведь они привлекают к ним «профессиональных» понятых и закупщиков.

— Так ради чего сажают людей по «народной» 228-й?

— Хороший вопрос. Ответа у меня нет. Я знал, что 228-я — народная, но до своего дела не понимал насколько. Когда мое дело получило резонанс, только из моего подъезда ко мне пришли трое человек, у которых близкие посажены по 228-й. В подъезде 32 квартиры. Три случая на 32 квартиры — это много. Все спрашивали, как добиться резонанса, как добиться правды. Я говорю: «Надо написать, например, омбудсмену Татьяне Москальковой». Отвечают: «Мы писали, мы ходили на прием к депутатам Госдумы, мы писали в приемную президента. И ничего не происходило: судебное решение вынесено, всего доброго». И люди сидят.

У нас вообще нет механизма, с помощью которого ты можешь вклиниться в эту огромную судебно-правоохранительную махину, остановить ее ход. А она действует по конвейерному типу. И тысячи людей получают зарплату. За что? У меня, собственно, в рамках моего гражданского иска к полицейским есть идея потребовать от них вернуть государству зарплату, которую они получили за это время — если они не докажут, собственно, что они реально что-то делали, боролись с наркотрафиком, что-то расследовали, что-то предотвратили, кого-то спасли от наркотиков. То, что я вижу сейчас, — это не работа.

По крайней мере, я не готов эту работу оплачивать из своих налогов. Понимание того, где участвовали мои оперативники, приводит меня к тому, что это налаженная система получения «галочек» и выполнения отчетности. При этом образ жизни людей, которые этим занимаются, намного шикарнее того, на какой позволяют рассчитывать их, в общем-то, скромные зарплаты: они ездят на роскошных машинах, оформленных на своих родственников, имеют дома, дачи, купленные непонятно на какие деньги и записанные на других людей.

— Ты не видишь конфликта интересов в том, что ты расследовал дела, проходившие по тому же УВД по ЗАО, сотрудники которого задерживали тебя? Это может быть воспринято как личная обида и месть.

— Из моих заметок видно, что они довольно скучны: одни ООО сталкиваются с другими ОАО; в профессии для меня самое страшное — это ситуации «слово против слова», когда люди обвиняют друг друга, и я стою перед выбором, кому мне верить. Я люблю документы, изучаю открытые базы данных, сопоставляю информацию. Именно то, что я начинаю читать и изучать документы по какой-то теме, сопоставлять данные, и вызывает раздражение у героев моих расследований.

Я не вижу никакого конфликта в том, чтобы пробить сотрудников одного конкретного ОВД по базам и сопоставить решения московских судов за два года. К тому же в расследовании речь не только про УВД по ЗАО, там все дела, которые возбуждались на территории Западного округа. Это больше 700 приговоров. Просто изучение дел занимает огромное количество времени, а я работаю в одиночку, мне со всеми не справиться.

Было бы очень клево, если бы подобная работа была проведена по всей стране, если бы появились другие люди, которые взялись бы за исследования других ОВД. Чем больше людей будет вовлечено в расследования, чем больше дел будет изучено, тем лучше. Это вопрос информационной открытости.

— Сейчас вы встречаетесь с оперативниками, которые тебя задерживали, в ходе судебных заседаний. Какие между вами отношения?

— Они просят вспомнить хорошее. Просят не забывать о том, как они хорошо относились — ведь они давали мне воды попить и покурить, когда я просил. Вероятно, могли бы не давать!

Еще они теперь рассказывают, как трудно, оказывается, приходится в СИЗО, просят помнить о том, что по статье, которая им грозит, сидеть придется восемь, а то и 10-15 лет. И ты как-то начинаешь думать, что вот он — обычный нормальный человек, молодой. Семья, дети, наверное, какие-то планы. И возникает стокгольмский синдром: вот он говорит во время очередных следственных действий, что любит какие-то там карамельки, и ты думаешь: «Блин, в следующий раз захвачу ему карамелек».

Но потом я возвращаюсь домой и понимаю: если бы все сложилось иначе, на их месте сидел бы я, мне бы грозило 15 лет, и они бы приходили в суд и говорили: «Да-да, так все и было» — и пошли бы заниматься своими делами дальше: кататься на дорогих машинах, проводить свои прекрасные оперативные эксперименты, которые, наверное, скорее, больше относятся к области театра, нежели к области борьбы с наркотиками.

А потом еще я открываю приговоры по делам, в которых они участвовали, и читаю: «В отделении полиции стал угрожать, что если обвиняемый не будет сотрудничать, то его супругу тоже отправят в тюрьму». Какие карамельки? Никаких карамелек не будет.

Знаешь, я на полном серьезе иногда задумываюсь, что их семьи точно ни в чем не виноваты — и что если у семей возникнут трудности, я буду помогать, как-то соберем деньги, придумаем способ. Но пока я сталкиваюсь с тем, что они все жалуются на то, что во время обыска все в доме перевернули — вот это неожиданность! А еще адвокаты приносят в суд бумаги о том, что у ребенка обвиняемого сложное заболевание, да и жена тоже болеет. Я начинаю смотреть эти бумаги и выясняется, что оба заболевания выявлены в один день. И это — день задержания полицейского, бумаги эти подписывала подружка жены, врач, а сложное заболевание — это фурункул на бедре.

— Есть ли у тебя опасения, что в результате судебного разбирательства будут посажены вот эти конкретные оперативники, но заказчик твоего дела останется безнаказанным?

— Для меня главное дело последнего года — добиться, чтобы полное и объективное расследование было завершено, а суд дал оценку действиям как исполнителей, так и заказчиков этого преступления. Несколько раз расследование тормозилось, и было ощущение, что дело хотят положить под сукно. Я со своим адвокатом Сергеем Бадамшиным напоминал людям об этом деле, подавал жалобы на бездействия следствия.

Я вижу своей основной задачей — создать кейс по фальсификации доказательств, подбросу наркотиков и другим действиям полицейского произвола. Я знаю, что мое дело уже повлияло на несколько судебных решений по другим делам. Поэтому свои силы я сконцентрировал на том, чтобы расследование по моему делу было доведено до конца; это то, что зависит от меня, и то, за что я могу нести ответственность. В отличие от других ситуаций, на решение которых я не могу повлиять.

Эта работа отнимает довольно много сил. Да, собственно, все свои основные силы теперь я трачу на это.

— Как все произошедшее изменило твое представление о том, каким образом работает правоохранительная система в России?

— Странно прозвучит, наверное, но для меня удивлением было то, что в российской полиции есть люди — и их довольно много, — которые болеют за свою работу, готовы реально ночами не спать, забивать на семьи и так далее, чтобы установить истину. И это не потому, что на них давит какой-то начальник или еще кто-то. Им правда нужно найти ответ. Я сейчас наблюдаю, можно сказать, с близкого расстояния то, как работают эти люди, — и меня это восхищает. Я бы хотел, чтобы результаты этой работы были известны, а эти люди гордились своей работой. В том числе и поэтому я заинтересован в том, чтобы мое дело было доведено до конца.

— Это твоя главная мечта?

— Еще хочу просто спокойно и нормально ездить в метро, ходить по улицам. Мне сложно справляться с публичностью, это все не мое. Мне трудно соблюдать меры безопасности. Мне проще что-то сделать, чем кого-то куда-то призывать. Я привык тихо сидеть, расследовать, работать. А сейчас такая ситуация, что с одной стороны, от меня чего-то ждут: призывов, выходов на митинги, а с другой — есть меры предосторожности, которых я обязан придерживаться. Эти качели изматывают. Я бы хотел вернуться в свою обычную частную жизнь и перестать быть персонажем, на которого обращают внимание.

— Как ты думаешь, когда это гипотетически станет возможно?

— Не знаю. Пока все к этому не идет. Я персонаж. И если у меня возникает какая-нибудь бытовая сложность и я звоню в ЖЭК, то ко мне обязательно должен прийти начальник ЖЭКа: «Ой-ой-ой, что-то тут страшное происходит, наверное. Я решил сам разобраться». За ним приходит тетушка, директор управляющей компании, и говорит: «А что такое? Почему я должна решать ваши проблемы, почему я должна действовать по закону? Он же ведь оппозиционный журналист». Бред какой-то.

— Ты оппозиционный журналист?

— Нормальный журналист не имеет окраски. Я журналист. Но теперь я еще и персонаж. Недавно в аэропорту — рейс задерживается. Я решил поесть, зашел в «Крошку-картошку», взял еды и безалкогольного пива. Тут же подлетает какая-то тетка: «Ага, я вас узнала! Вы же везде говорили, что вы не пьете алкоголь! А вот — вы сидите с пивом!» И я, как мудак, доказываю ей, что это безалкогольное пиво. А она твердит: «Я видела, вы пьете алкоголь, а везде говорите, что не пьете!» Короче, с тех пор я и безалкогольное пиво в публичных местах не пью. Я вынужден считаться с тем, что живу в прозрачном мире. Я должен это принять и смириться. Но мне не нравится.

— Как ты сам изменился за этот год?

— У меня, конечно, есть небольшая истерия, периодически накатывает какая-то хрень: я начинаю нервно ходить по улицам, оглядываться и все такое. Несколько раз за этот год сдавал тесты на наркотики.

— Зачем?

— Просто проверить: а вдруг мне где-то подмешали, а вдруг меня арестуют и скажут, что я наркоман. Накатывает.

Я разузнал, что самый продолжительный тест на содержание наркотиков в человеке — это волосы. И вот срезы моих волос, опечатанные, хранятся у нескольких людей, например, у Гали Тимченко в сейфе. Мы срезали их под камеру, запечатали и положили в сейф. Чтобы, если вдруг что-то не так пойдет, это было.

— То есть ты все еще думаешь о том, что что-то может пойти не так?

— Периодически происходят какие-то вещи, приходят какие-то новости, которые я, возможно, неправильно трактую или просто паникую. Не знаю.

Я начинаю, например, бояться людей, которых внезапно встречаю во дворе или на лестничной клетке: ты выходишь — открывается дверь с черной лестницы, выглядывает какой-то бугай, смотрит-смотрит на тебя и закрывает дверь. Вот что это значит?

Мне в течение года приходили какие-то странные посылки на почту от отправителей, про которых я ничего не знаю. Или, например, мы с кем-то пьем чай, а потом у меня начинает болеть голова и я сразу такой: а вдруг мне что-то подмешали? Схожу с ума и иду в очередной раз сдавать тест на наркотики. В общем, ничего бесследно не проходит. Ужас время от времени возвращается.

И к этому ужасу примешивается некоторая уязвимость: любой мой шаг станет известным, любые мои медицинские документы могут быть опубликованы, никакого права на частную жизнь у меня больше нет. Привыкнуть к этому невозможно, объяснить трудно. Но выбирать мне сейчас особенно не приходится.