Анна Шафран: «Я боюсь попасть в вечность не туда, куда хотелось бы»

«Сейчас мир находится в состоянии «до» и «после». Как будет после — зависит от нас», — считает журналистка, бывшая соведущая Владимира Соловьёва Анна Шафран. В разговоре с Иваном Сурвилло Шафран обсудила, как сочетаются астрология и вера в Бога, и поделилась мыслями о наступающем новом мире и годовом отпуске в деревне. Журналистка также рассказала, почему благодарна пандемии коронавируса и за что ей в последний раз было стыдно.

— Вы начинали диджеем на радио?

— Да, в Твери на «Нашем радио». У меня в детстве было две мечты: либо философом стать, либо актрисой. После 11-го класса я не поступила ни на философию, ни на актёрский факультет.

— А почему?

— Баллов не набрала. Даже, знаете, пожалуй, я вам откровенно скажу сейчас. Я собиралась поступать в театральный институт и серьёзно к этому готовилась. У меня был товарищ, друг мой хороший Алексей Марков. Артист, актёр, режиссёр. Он в гимназии учился, а я в лицее, мы познакомились на КВН. Я всегда думала: «Какой талантливый Алексей!» У меня-то таланта не хватает, но очень сильно хотелось.

Я готовилась поступать в театральный и в последний момент не пошла на экзамен. Подумала, что я не имею морального права поступать на актёрский, потому что у меня недостаточно таланта. Нельзя занимать место других.

В итоге пошла на исторический факультет Тверского государственного университета (потом окончила ещё РУДН, изучала арабистику и философию). Как только поступила — подумала, что мне нужна аудитория, чтобы как-то реализоваться. Была у меня потребность что-то людям сказать. Я стала думать, как и что. А так бывает иногда, когда мы о чём-то серьёзно и долго думаем, начинает складываться мозаика.

Проучилась я несколько месяцев на первом курсе исторического факультета, прихожу домой, включаю радио, там объявление в духе: «Если ты хорошо говоришь и у тебя приятный голос, то тебе надо быть диджеем. Приходи и участвуй в конкурсе». Когда я услышала это объявление, честно скажу, у меня забилось сердце и затряслись руки. Бывает такое чувство, когда что-то твоё, а ты не ждал, и ты понимаешь, что сейчас это твой шанс и глупо и страшно его упустить. Надо срочно что-то делать — и одновременно это делать страшно. Я записала трясущимися руками номер телефона, по которому надо звонить, мне сказали: «Приходите».

Было три этапа конкурса. Сначала надо было просто записаться, что-то про себя рассказать, текст прочитать, потом ещё что-то, потом была стажировка в студии эфирной. На неё отобрали четверых, должно было остаться два человека. Это вообще был жестяк. Сама не понимаю, как получилось, что меня взял генеральный директор Константин Соколов.

Я как-то на даче нашла кассету с записью первого своего эфира. Послушала и... честно говоря, не понимаю, как меня взяли. Это был ужас. Я очень благодарна Константину Соколову за то, что он меня взял на «Наше радио».

Это была каторга. В Твери троллейбусы ходят с шести утра, а у меня были часы с шести до семи. Я ездила на проходящей электричке, которая шла в районе 04:40. Она делала хитрую остановку и доезжала за десять минут. А встать для этого надо было в 03:30.

Одновременно с этим я училась в университете. Короче — жесткач. Но мне так этого хотелось... Моя мама крутила пальцем у виска, но понимала, видимо, зачем и для чего я это делаю.

Студия находилась на территории вагоностроительного завода, потому что там была самая высокая труба города, на которой стоял передатчик. А внизу — вагончик — эфирная студия «Нашего радио». Не было никакого туалета. Если хотелось по нужде, то приходилось идти в соседний цех с мужиками, у которых, как у мужиков на заводе, было обклеено всё голыми тётями из журналов.

— Сколько вы выдержали в таком режиме?

— Два года. Когда поступила в московский вуз — продолжала работать по выходным на «Нашем радио» в Твери, чтобы не терять работу на радио. Периодически впадала в большую депрессию, жизнь была без выходных. У меня не было никакой студенческо-тусовочной юности. Я прямо иногда себя жалею. С другой стороны, думаю, может быть, это не просто так Господь всё управил. Я не знала никаких отвязных тусовок, дискотек, пьянок, гулянок.

Я всегда работала. Когда попала на «Серебряный дождь», продолжалась та же история. Для человека гуманитарного склада две математики, две логики в понедельник после того, что ты в пятницу, субботу и воскресенье ночью отработал на «Серебряном дожде», восьмичасовые эфиры — ад. Зато есть что вспомнить.

— Бросить не хотелось?

— Было ощущение, что вся жизнь — болото серого или чёрного цвета. Нет никаких перспектив — и всё будет так, как сейчас, и ничего не изменится. Нет никакой радости в жизни, непонятно, для чего всё.

Честно говоря, хотелось исчезнуть. Не видишь смысла. Это от усталости и недосыпа так бывает обычно. Но бросить никогда не хотелось.

Это было на парадоксе. С одной стороны, мне хотелось исчезнуть, с другой — понимала, что никогда не брошу.

— Потом, после работы на радио, когда-нибудь похожее ощущение было?

— Оно случается постоянно, только не в такой степени. Последний раз был в разгар самоизоляции. Вдруг опустились руки, и было чёткое ощущение, что мир катится в тартарары. Мы теряем всё. И никогда не будет по-прежнему. Я не хочу жить в этом ужасном мире, который нам предлагается. Я бы не хотела, чтобы в таком мире жили мои дети и внуки.

— Про какой мир вы говорите?

— Мы же понимаем, что на самом деле идёт серьёзное противостояние противоборствующих сил. Одна хочет закрепить сложившийся порядок вещей, продвигает идею цифрования мира и всех нас закабаляет.

Мне не нравится мир Оруэлла, потому что в нём нет Бога.

Человек в нём абсолютно полностью и тотально находится под контролем.

— А что за сила двигает нас в сторону мира Оруэлла?

— Это мировые финансовые элиты, в руках которых сосредоточены очень мощные ресурсы, которые хотели бы закрепить это положение дел во веки веков в свою пользу.

Мы же понимаем, что прошло сто лет с начала XX века, а мы находимся примерно в той же самой точке. Мы видим, что мир несправедлив, перераспределение осуществляется несправедливо. Уже не должно быть голодных и бедных стран. Голод сегодня — политическая вещь. Только политическая — и ничего больше. Реально человечество обладает сегодня всеми ресурсами и возможностями для того, чтобы все социальные проблемы закрыть. Но они не закрываются в результате политических вещей.

Кстати, к вопросу о том, когда я последний раз чувствовала себя в депрессии. Был март-апрель, плохая погода, настоящий морок. Серое небо — ни голубого проблеска, ни лучика солнца. Всё в тучах, слякоть, упадническое настроение. Все закрыты по своим норкам, лишены возможности взаимодействовать, общаться. Нам сообщают, что всё плохо, будет ещё хуже. Мы должны ограничить себя сами в своей свободе. Мы должны смириться с тем, что это хорошо и правильно.

Вирус не значит, что надо лишать человечество свободы. Вирусов много было. Это не повод закрывать весь мир по квартирам. Если послушать, что говорят врачи нормальные, настоящие, академические, а не политизированные врачи, они тогда говорили и сейчас говорят, что смертность не превышает смертность от обычного гриппа.

Сейчас в Италии скандал на уровне парламента по поводу разбирательства того, сколько смертей было приписано к коронавирусу. Здесь есть какой-то подвох. Его невозможно не замечать.

Мы понимаем, что находимся в ситуации, когда что-то не так, как нам рассказывают. Это невозможно не замечать человеку мыслящему*.

Дальше есть два варианта: либо у тебя опускаются руки и ты смиряешься с тем, что ничего не можешь сделать, и остаёшься доживать в этом мире и думать, как быть. Не рожать детей, чтобы они не продолжали своё существование в этом жалком мире Оруэлла? Уходить в катакомбы, партизаны?

Другой вариант — если ты не хочешь мириться с этим. Тебе начинают писать знакомые, которые тоже мыслят. В этот момент происходит осознание: кто, если не мы? На самом деле всё в наших руках. Чем отличается ангел от человека? У ангела нет свободы воли. Человек может действовать в силу своих представлений о том, что нужно и не нужно. При всех минусах и сложностях нашей жизни земной в этом биологическом теле у нас есть преимущество. Мы можем действовать.

В результате всех разговоров и рефлексии пришла к выводу, что мы не имеем права не действовать.

Сейчас мир находится в состоянии «до» и «после». Как будет после — зависит от нас.

Если мы ничего не предпримем, то не будем иметь морального права жаловаться. Я хочу иметь такое моральное право, если вдруг что-то будет не так. Я убеждена, что победа будет за нами. Сейчас я понимаю, что нас абсолютное большинство. В такие критические моменты, когда мы делаем для себя выбор, мы точно так же себя идентифицируем, где мы и с кем.

Откровенно вам говорю, никому об этом не рассказывала. В последний сумеречный период мистически мне было так плохо, что моё тело встало с дивана — не мозга был приказ, а просто тело встало, пошло в спальню и подошло к иконам. Я взяла молитвослов в руки и прочитала молитвенное правило. Прочитала утром, днём меня как-то подотпустило, к вечеру уже была бодра духом, полна сил, энергии и понимала, что надо действовать и победа будет за нами. Мы с Богом, а Бог с нами.

Я сейчас действую во славу Божью. Стараюсь выполнять молитвенное правило, утреннее и вечернее. Конечно, не всегда получается.

В своём молитвенном правиле ещё и своими словами молюсь. Прошу Господа дать мне возможность потрудиться во славу Божью. Когда ты действуешь во славу Божью, вообще всё меняется. Все сомнения уходят куда-то на 154-й план. Это радикально иное ощущение себя в пространстве.

Я благодарна этой пандемии, самоизоляции, карантину. Если бы не они, я бы не пришла в то суперкомфортное состояние, в котором сейчас нахожусь. Мир будет другим, он сейчас меняется. Господь послал карантин, чтобы каждый сделал для себя выбор, чтобы что-то наконец-то поменялось.

— Бывало ли ощущение, что Бог покинул вас?

— Никогда. Честно. У меня было ощущение, что я веду себя плохо и прибегаю к Богу только тогда, когда мне нужна помощь и заступничество. А когда хорошо — не служу ему так, как надо бы. Вот за это себя корю. Не хочу, чтобы это звучало как хвастовство, но сейчас стараюсь делать так, чтобы всё было во славу Божью, и меня это очень укрепляет.

— Был момент, когда вы ярко прочувствовали, что Бог рядом?

— У меня было несколько таких моментов. Откровенно скажу, вопросы о Боге меня волновали с самого детства. Лет с пяти я точно об этом думала. Помню, у меня была прабабушка Дуня, в нашей комнате висела икона Пресвятой Богородицы. Когда я смотрела на неё, мне казалось, что там что-то очень важное, тайна, в которую мне хотелось попасть. Я у бабушки спрашивала, что это. Она рассказывала.

У нас окна выходили на поле и на реку. Я выходила на поле, смотрела на небо и думала: может быть, там есть ангелы. Мне не хотелось сомневаться в том, что Бог есть.

Я сама начала ходить в храм. Меня никто туда не водил. Когда повзрослела, стала прогуливать уроки, уходя в храм.

Потому что там никто бы точно меня не заметил. Мне хотелось считать себя сопричастной к тому, что там происходит.

Помню эпизод, когда я вышла из храма. Был летний солнечный день, я посмотрела в небо и испытала такое чувство благодати — непередаваемое. Я думаю, многие переживали это чувство, когда ты ощущаешь себя полностью частью вселенной и находишься в абсолютной любви ко всему. Это буквально пару мгновений. Когда ты это однажды пережил, ты понимаешь, о чём всё это и к чему бы надо стремиться.

— В монахини никогда не думали уйти?

— Думала. Я увлекалась в школе духовными вопросами, и меня очень занимал мир античной философии. Моей героиней была Аспазия. Это была женщина мощная, яркая, с интеллектуальными способностями. У неё был философский салон, где все лучшие умы современности собирались вокруг неё. Мне это очень нравилось. Синергия интеллекта, философии и эротизма, когда всё тонко переплетено между собой... Это рождает сакральность, частью которой хочется быть. У меня есть авторская программа «Стратегия», где я обсуждаю с гостями политические, философские вопросы. Мне кажется, это мой философский салон. Но, как вы понимаете, эта интеллектуальная, философская, эротическая тема слабо сочетается с духовностью, религией и монашеством.

У меня в 11 классе было чёткое решение: «Если я не поступлю в вуз, то это будет позор мой и моей семьи. Этот позор я пережить не смогу, и я уйду в монастырь». Но я поступила на истфак и в монастырь не ушла.

— Всё ещё впереди.

— Вряд ли. Надо очень сильную волю иметь, чтобы быть монахом или монахиней. Это мне не по плечу на текущий момент. Слишком радикальный выбор.

— Чего вам сейчас не хватает в жизни?

— Нового мира, новой конфигурации на более справедливых началах.

Экономическая польза, которую мы однажды поставили во главу угла, приводит к ложному результату.

Мы в какой-то момент перестали стесняться алчности, желания заработать денег. Это вошло в обиход. Вообще же не очень прилично спрашивать: «Сколько вы зарабатываете?» Мне кажется, мы на интуитивном уровне чувствуем, что не очень прилично говорить: «Подпишись, поставь лайк».

Идеального мира нет и быть не может, но мы должны стремиться, чтобы сделать более приятным наше повседневное существование.

Тот мир, который мне хотелось бы, на пути к которому мы сейчас находимся, не предполагает жажды знаменитости и известности. Он предполагает спокойное конструктивное человеческое общение.

Мне кажется, уходит время клипового мышления, коротких роликов. Люди уже этим наелись, как в двухтысячные наелись гламуром. Люди уже готовы к большим формам и более серьёзному разговору. Уже важно не количество, а качество.

Я хотела бы, чтобы мы во главу угла поставили служение Богу. Невозможно получить благополучие мира, если ты служишь золотому тельцу. Какими бы ни маскировалось это красивыми словами, в любом случае выбор всегда стоит: либо золотому тельцу, либо Богу. Либо Богу, либо сатане.

— Вы тельца выбирали когда—нибудь?

— Наверное, нет. Если ты служишь золотому тельцу, то неизбежно становишься его рабом. Ты берёшь за что-то деньги и говоришь нечто, во что не веришь, озвучиваешь мысли, которые не разделяешь. Это ведёт к самоуничтожению. Ты теряешь самое ценное — свободу.

— Ни разу не променяли свободу на деньги?

— Нет, слава богу. Надеюсь, у меня не будет такого выбора. Как только ты возьмёшь не те деньги — в этот же момент будет разрушена вся конструкция, которую ты сам просил у Бога и хотел.

Сила в правде и бескорыстном служении. Игнорируйте всех, кто вам будет иронично улыбаться на эти слова. Их время уходит.

— О подобном легко рассуждать людям, которым не надо думать про кусок хлеба на завтра.

— Понимаю и с вами согласна. Слава богу, мне не приходилось пока быть в таких ситуациях, но я всё время держу в голове мысль, что, может быть, придётся подметать полы и мыть унитазы. Потому что в 1917 году тоже мало кто ожидал, что такое может случиться, а потом философские пароходы уходили. Кто-то был всем, а стал вдруг ничем.

— Вы бы взошли на борт?

— Я бы, конечно, осталась здесь. Это моя страна, земля моих предков. Мои деды воевали во время Великой Отечественной войны. Мы просто не имеем права. Иначе зачем?

Жизнь человеческая очень короткая. Времени не так много остаётся, чтобы что-то исправить.

У меня сейчас много вопросов возникло, которые надо решить. Мне нужны средства, но я не все могу взять. Если возьму деньги людей, которых не уважаю, с которыми радикально противоположные взгляды на фундаментальные вопросы, то как я потом буду жить?

— Когда вам было стыдно в последний раз?

— У меня есть проект, который я делаю уже несколько лет со своей подругой Светланой Драган «На шаг впереди», геополитический прогноз. Когда я беседовала полгода назад со своим коллегой Сергеем Корниевским, он меня спросил про друзей — и я не озвучила имя Светы. Не знаю почему, мне казалось что это сокровенное. А ей про это начали писать люди. Наверное, ей было в этот момент неприятно, когда люди подзуживали: «Она-то тебя не назвала, не считает другом!» Мне очень стыдно, что я своей подруге доставила такие неприятные переживания.

— Кстати, а как астрология сочетается с верой в Бога?

— Когда родился сын Божий, то первые, кто к нему пришли поклониться, были волхвы, которые увидели его по звезде, которая появилась в небе. Я так на это смотрю.

— Если бы можно было взять годовой отпуск и заняться чем-то — что бы это было?

— Я очень хотела бы уехать в деревню, очень далеко, в глушь, чтобы она была похожа на те картины, которые воспроизвёл Кончаловский в фильме «Дядя Ваня». Красивейшее поместье, потёртое, старое, где-то краска облупилась, где-то дверь покосилась, но в нём такой дух истории, намоленности... На берегу реки, среднерусский пейзаж, где-то ива покосилась над рекой... Там тихо, нет никакой ереси бесконечной, нет новостей, нет информационной жвачки, которую мы перемалываем каждый день. Там абсолютный мир и покой, который мог бы отразиться миром в душе.

Ещё я обожаю Италию. Это просто чудо из чудес. Я побывала в городах сорока или пятидесяти. Я очень часто езжу в Италию, очень много видела городов и провинций. Вообще, мы в неравных условиях. Это чудовищная несправедливость. Есть человек, родившийся в отдалённом поселении, где покосился забор, пошарпанная хрущёвка и кругом промышленный пейзаж. А есть человек, который родился во Флоренции или в Болонье. Он идёт по улицам как по музею, витрины уютные, магазинчики. У них это в крови. Они с молоком матери всю эту красоту впитывают. Парадоксально, но ведь наша земля родила Ломоносова, Королёва, Циолковского и много ещё кого. Поэтому непонятно, что лучше.

С точки бытовой итальянцам повезло больше — даже в силу того, что у них не было столько разрушено, сколько было разрушено у нас во время Второй мировой войны. Я обожаю Италию, она повышает настроение, даже одна мысль об Италии сразу как-то окрыляет.

— А дом там хочется?

— «Ну было бы неплохо» — раньше я так думала. Но сейчас у нас же поправки к Конституции — национализация элит. Очень правильный необходимый процесс, потому что мы жили с колониальной Конституцией. Мне это очень не нравилось. У нас руки абсолютно связаны, мы сами себе связали их Конституцией 1993 года, написанной под диктовку американских советников.

Сейчас мы наконец-то делаем первый шаг на пути освобождения и укрепления настоящего суверенитета.

В Италию можно съездить на несколько недель, месяцев, но без домика. Можно снимать там домик, а в России иметь такую усадьбу, как у Кончаловского в «Дяде Ване».

— Что вы говорите сыну, когда он про смысл жизни спрашивает?

— Он меня пока не спрашивает. Мальчики, я так понимаю, это не девочки. Они взрослеют позже. Я была совсем другой в 12 лет. Он пока ребёнок ещё. Мы с ним, конечно, говорим об этом с моей подачи. Я последовательно, систематически объясняю, что будущее человека — в его интеллекте и творческом начале. Это невозможно развить с помощью компьютерных игр и гаджетов, только по старинке: книги, занятия.

Если бы он спросил меня о смысле жизни... На текущий момент я хочу, чтобы он просто вырос порядочным человеком.

— Тяжело воспитывать сына?

— Вообще нет. Мне очень сильно помогают бабушка с дедушкой. В силу моей занятости и профессии у меня очень мало времени. Я думаю, ему нравится то, чем я занимаюсь. Ему приятно, что его мама известна в какой-то степени.

— Он как-то выражает это?

— Нет. Я просто это чувствую. У нас с ним просто конструктивные, дружеские отношения, в фундаменте которых искренняя большая любовь.

— Сейчас кем Лёва хочет быть?

— Он ещё не определился. Я бы хотела, чтобы он куда-нибудь в Бауманку поступил. Но не знаю, что он выберет для себя. Мы же с вами говорили про свободу и про выбор. Я любое приму, но хотелось бы надеяться, что это что-то будет адекватное. Я только могу направить.

— А где грань?

— Процесс воспитания — вообще насильственный процесс. Интересно, много ли людей окончили музыкальную школу, если бы их не заставляли? Я, например, окончила, но только благодаря тому, что меня заставляли. Мой сын тоже учится в музыкальной школе по двум классам: виолончель и фортепиано. Наверное, Лёве попроще в этом смысле: у него там есть друзья и что-то туда тянет, помимо музыки. Но всё равно приходится заставлять.

— Что вы хотите оставить после себя?

— Мне бы хотелось, чтобы мой труд был вкладом в то, чего мы так давно хотели — и оно совершилось. Чтобы мы преодолели угрозу перехода на дистанционное образование, которое тождественно гибели образования и, следовательно, гибели нашей страны. Никакие технологии, никакая промышленность — ничто не возможно без человека. А человек появляется в результате долгого и нудного процесса образования и воспитания. Кадры решают всё.

Я хочу, чтобы мы сохранили себя с точки зрения цивилизации и нации. Мы сейчас столкнулись с серьёзными угрозами в буквальном смысле слова. На постсоветском пространстве мы окружены американскими биолабораториями, где откровенно ведётся разработка биологического оружия против славянского этноса.

Кстати, меня не может не волновать вопрос агрессивно продвигаемой вакцинации от коронавируса. Мы знаем, что самая быстрая вакцина была создана за четыре года, и то от хорошо изученной болезни — от свинки. К осени текущего года нормальную вакцину создать невозможно. Но нам почему-то продвигают эту идею. Повод насторожиться**.

Если глобально, то я всё время думаю, что эпоха запечатлевается в архитектуре. Если бы нам удалось стать сильной великой державой, независимой, которая бы предлагала миру альтернативу в виде ковчега свободы и творческих возможностей...

Нельзя ничего навязывать. Это путь в никуда. Ты навязываешь — это манипуляция. Манипуляция на чём? На страхе. Это гнилой фундамент. В результате всё рушится.

Ты по-настоящему велик, когда ты сделал что-то по-настоящему красивое, что даёт тебе самому возможность воспроизводиться и воспроизводить своё благополучие, создаёт привлекательность, в результате которой к тебе сами люди приходят.

Мне бы хотелось,чтобы мы создали такую красивую, гармоничную эстетику новой России и российской державы.

Она не должна быть механистический — с отсутствием души, хайтеком. Это всё из какого-то Оруэлла. Хочу что-то тёплое, душевное. Классическую архитектуру, которая нас привлекает и даёт тёплые ощущения, потому что она находится в гармонии с природой.

Да, это должна быть архитектура, которая будет находиться в гармонии с природой и в которой будут воплощены отголоски нашей прежней истории, наших подвигов и достижений. Мне хотелось бы в этом поучаствовать активно.

— Как бы вы хотели умереть?

— Не думала об этом. Хотелось бы в кругу семьи и не внезапно, чтобы успеть исповедоваться, причаститься и проститься.

— Кого бы вы хотели первым встретить в загробной жизни?

— Я думаю, что нет границ пространства. Мы все одновременно находимся — и мёртвые, и живые — в одном мире. Хотелось бы, чтобы там были те люди, которых я люблю сегодня, здесь и сейчас.

Мысли о смерти погружают меня в тяжёлое и неприятное раздумье, потому что я тут же осознаю, что у нас очень мало времени и жизнь скоротечна. Я боюсь что-то не успеть, кого-то обидеть, сделать какие-то ошибки.

Вам сейчас начала говорить, и мне даже плакать захотелось. Потому что я серьёзно к этому отношусь. Стараюсь об этом не думать.

Если мыслить категориями христианства, наша сила в том, что мы можем за себя молиться и за усопших предков. А они там не имеют возможности за себя молиться. Поэтому наш долг — помогать им здесь. Мы своей молитвой помогаем им там. Они там себе уже ничем помочь не могут.

Я боюсь сделать много ошибок, поступить неправильно и потом попасть в вечность не туда, куда хотелось бы. Это же потом не исправить.

— Будут за вас тут молиться?

— Я очень надеюсь, что будут. Своего сына стараюсь так воспитать.